Возгласы ужаса сорвались с губ наблюдавших за ним, но жуткий взгляд Шаво заставил их замолчать. Потом он продолжал с большим усилием:
- Это укол шпаги, которой я поранился. Не хочу никого обидеть, но вы не поймете, я должен поговорить с месье Стеттоном наедине. У меня
всего несколько минут. - Поскольку никто не трогался с места, он воскликнул с гневным нетерпением:
- Я должен поговорить с месье Стеттоном... наедине! Оставьте меня!
Все отступили перед требовательностью и мучительной мольбой его взгляда, а Стеттон подошел ближе к недавнему противнику.
- Станьте на колени, - потребовал Шаво, - никто больше не должен этого слышать.
Когда Стеттон подчинился, тело француза скрючилось, потом развернулось на земле так, будто его пытали; ужасная гримаса боли перекосила его
рот. Когда он заговорил снова, это был уже только шепот, и ему стоило громадного напряжения выталкивать слова из глотки, перехваченной болью.
- Послушайте, - прошептал он, и слова были похожи на шипение змеи. - Вы слышали... моя шпага была отравлена.
Он на мгновение замолк, его сотрясла сильная дрожь, и он крепко ухватил Стеттона за рукав, пытаясь сдержать ее.
- Это сделала мадемуазель Солини... проклинаю ее, она сущий дьявол!.. Берегитесь... берегитесь...
Стеттон почувствовал, как пальцы умирающего впились в его ладонь.
- Она хотела поцеловать мою шпагу... и я... идиот!., прихватил ее с собой, когда пришел к ней вчера вечером... сам... красный шелковый
шнур... Я умираю... романтик... романтик...
Страшная дрожь пробежала по всему телу француза, и он затих, стиснув губы. Стеттон оглянулся, все подбежали к ним.
Врач встал на колени и приложил ухо к груди Шаво.
Прошла томительная минута, потом врач поднял глаза и с ужасом сказал:
- Он умер.
Они с трудом, один за другим, разогнули пальцы Шаво и высвободили руку Стеттона.
Глава 11
ВЫСОКИЙ ГОСТЬ
Когда Ричард Стеттон обнаружил, что опять входит в свой номер отеля "Уолдерин", в его груди теснились самые разнообразные чувства.
Самыми сильными из них были облегчение от того, что он удачно отскочил от шпаги соперника, и ужас от того, как умер француз; но
доминирующей все-таки была мысль об Алине и предсмертных словах Шаво.
Он крепко сомневался в них, хотя у него имелось некое, не очень, впрочем, убедительное подтверждение их правдивости: поднимая шпагу Шаво с
того места, куда она откатилась, он увидал там, на эфесе, кусок красного шелкового витого шнура. Прежде чем вернуть шпагу месье Фраминару, он
оторвал шнур и спрятал его в карман.
О смысле последних слов француза он никому не сказал.
Во-первых, он и сам не совсем был уверен в их справедливости. А во-вторых, коль скоро для него все кончилось благополучно, стоит ли вообще
предавать огласке эту историю? Если Алина и виновата, она сумела так справиться с этим делом, что доказать ее вину невозможно. Да и сам рассказ
Шаво выглядел настолько фантастически не правдоподобным, что его вполне можно было принять за бред агонизирующего и обремененного собственным
преступлением человека.
Но что Алина?
Он поклялся отомстить ей... как он тогда выразился, "выставить ее из Маризи".