Он неопределённо указал рукой.
– Витечка! – начала она с мольбой, заключая его в костлявое объятие. – Не манкируй службой! Пожалей меня! Что станется со мною, когда тебя прогонят! Боже мой! Он не бывает в управлении… Да после этого я тебя сама стану провожать на службу!
– Дура! – загремел на неё Виктор Потапыч и так зло сверкнул глазами, что она испугалась.
Она приняла руки, он стремительным шагом прошёл в свою комнату.
За обедом она сказала:
– Витя, ты болен, скушай супцу с курочкой. Скушай, миленький! Ах, как я виновата, что упрекнула тебя! Дай-ка мне твой лоб!
– У тебя жар, – тревожно сообщила она.
Он молчал.
– Витя, если управляющий останется недоволен, что ты не пришёл сегодня на службу, – начала она с улыбкой и с заискивающим выражением глаз, точно Витя был капризный мальчик, которого опасно раздражать, и которого лучше уж успокоить лаской, – то я, радость моя, пойду к нему сама и попрошу за тебя. Как ты думаешь?
Виктор Потапыч захватил побольше воздуху и сжал губы.
– О, как ты смотришь, точно съесть меня хочешь! – сердито крикнула Надежда Власьевна, вся взволновавшись.
Виктор Потапыч опустил глаза и сосредоточенно принялся за еду. Он не был расположен ссориться. Он быстро успокаивался – стоило ему вспомнить Любовь.
– Не вмешивайся, пожалуйста, Наденька, прошу тебя. Ты только повредишь мне. Я сам дорожу службой, – не беспокойся!
«Да, дорожу! – насмешливо думал он, лёжа после обеда на жёстком диванчике в кабинете, выходившем окнами в стеклянную галерею, где на верёвке сушились юбки Надежды Власьевны. – Дорожу! В голове чарующий угар, чудные дурацкие мечты… Так бы и бросил всё… Ведь живут же люди без всяких служб, свободные, счастливые! Никому не кланяться и не лгать! И вечно быть молодым, вечно любить!»
VIПленин стал поздно приходить в управление, порою говорил дерзости начальнику, не скрывал презрения к чиновникам. Сидя в своём секретарском кресле, он по часам ничего не делал, заложив перо за ухо. Он похудел, и это шло ему. Надежда Власьевна изумлялась, что он каждый день вздумал менять бельё и душил волосы и бороду. Сослуживцы тоже посматривали на него с любопытством. Он как-то незаметно для себя стал щёголем. Управляющий, добрый и недалёкий немец, огорчался, когда Виктор Потапыч наотрез отказывался писать новый циркуляр надзирателям, и презрительный тон самоуверенного секретаря пугал его. «Виктор Потапыч в дурном расположении духа, – думал он, – и кажется, он хочет, чтоб я представил его к новой награде. Без него мне трудно было бы, он у меня правая рука, я сделаю ему сюрприз». Чувствуя хмель в голове после завтрака, управляющий хитро улыбался, когда секретарь ворчал. «Ежели Виктор Потапыч получит награду, то станет вежливее», – говорил себе начальник и ждал, чем разрешится его ходатайство. И он обрадовался, когда Пленин попросился в двухнедельный отпуск.
Виктор Потапыч вздохнул всей грудью, очутившись на свободе. Он купил патронташ, ружьё; в нём заговорили Бог весть откуда взявшиеся воинственные инстинкты. Он сел на дрожки и, кивнув головой Надежде Власьевне, глаза которой были заплаканы, уехал за город. Предварительно он солгал ей, что ему дана командировка в уезд.
Он поселился недалеко от города, сейчас за тем лесом, куда Любовь ходила сбирать ягоды. Там над жёлтым обрывом, среди столетних деревьев, белелся хутор солдатки Марфы. Он нанял у неё светёлку, условился, чтоб она кормила его и служила ему, и стал отдыхать на лоне природы. По утрам он рано вставал и уходил в лес слушать звонкие переливы иволг и сам горланил какую-нибудь песню. Он жадно вдыхал лесной воздух, смолистый и свежий, и чувствовал, что щёки его горят, сердце дрожит, обновлённое и бодрое. Он сознавал, что в этой отшельнической жизни, в этом блуждании по лесу, в этой игре в охотники много смешного и «дурацкого». Но ему и было дорого, что он может вести такую жизнь, он радовался, что молодеет с каждым днём и совсем не думает о будущем.
Совсем!
Ежедневно являлась Любовь и приносила ему полную корзинку ягод. Затем вместе они уходили в бор. Он слушал, как льётся её песня, смотрел, как золотые полоски солнечного света падают на неё и мелькают на её платье, и как алеют на смуглом лице девушки странно, трагически вздутые губы её. Эти губы тянули к себе как магнит, и Виктор Потапыч бледнел при взгляде на них. Таинственная жизнь, глубокая как море, сосредоточивалась в них. Малейшее душевное движение отражалось в лёгком трепете этих губ, и в то время, когда девушка хохотала, шутила, говорила, Пленину достаточно было взглянуть на нижнюю часть её лица, чтобы замереть от загадочного, непостижимого, но сладостного ужаса. Было что-то недетское, горестное и порою что-то пленительно-греховное в чудных губах. И это впечатление ещё более оттенялось наивным выражением больших, спокойно пламенеющих, но недалёких как у дикой козы очей.
Часов в пять утра, на второй день своего пребывания у солдатки Марфы, Пленин закинул за плечо ружьё и вышел.
По тропинке он спустился с обрыва. Солнце давно взошло, но ночные голубоватые тени ещё лежали в пространствах меж деревьями и на дне оврага. Пальмовидные папоротники дремали на земле в прозрачных холодных сумерках, вершины и стволы сосен были уже облиты золотистым светом, и далеко внизу над мелким кустарником таял розовый туман. Тёплое голубое небо, на котором в лесных просветах чётко рисовались там и сям изумрудно-огненные края нежной листвы, ласкало глаз. И влажный бледный запах цветов, обрызганных росою, струился в воздухе.
Кричали птицы. Пленин вспомнил свою канцелярию и рассмеялся как школьник. Над ним кружился ворон. Он прицелился, и жертва тяжело упала на землю, сложив крылья.
Он шёл по извилистому берегу той самой речки, которая видна с городского откоса и протекает по равнине, мимо холма, где он беседовал с Любовью. Только здесь речка эта, называющаяся Тупец, шире, чем там, и не так быстра. Старые раскидистые ивы склонились над нею и бросают густые тени на её воды. Шуршат камыши. Изредка вылетит утка оттуда с отрывистым гортанным криком. То не видишь совсем Тупца, до того он суживается и прячется в высоких травах, то вдруг он образует род маленького круглого озера, и оно блестит как зеркало, и в него смотрятся со всех сторон деревья. Таинственно молчит природа, не шелохнёт лист. И, кажется, кто-то сейчас был здесь, круги пошли по воде… Вон за толстым сплетением обнажившихся, полузасохших корней засверкала на солнце зыбь как гранёное стекло… Послышался тихий всплеск.
Пленин остановился и смотрел с тревогой.
На траве, возле платья и белья, была брошена корзинка с лесной малиной, букет гвоздик. Голая красивая рука обнимала дерево, и из-за ствола виднелась часть стана; нога боязливо была протянута к воде и концами пальцев чуть-чуть касалась студёной поверхности, рассекая упругие струи и отражаясь в них. И отражение зыблилось.
Пленин узнал Любовь. Он скрылся за деревьями, чтоб не смотреть на девушку, чтоб не испугать её. Но он чутко прислушивался к малейшему шороху.
И когда она выкупалась и запела, направляясь в лес, по одной из бесчисленных тропинок, сетью покрывающих склон обрыва, он догнал её.
Она даже не вздрогнула. Она не удивилась. Лицо её осветилось насмешливой улыбкой, она продолжала петь, а он шёл за ней, не зная что сказать ей и с чего начать. Он точно в первый раз встретился с нею.
– Вы теперь в лесу живёте? – спросила, наконец, странная девушка, переставая петь и наклоняясь за ягодой.
– Да…
– В лесничих?
– Нет, я не лесничий.
Девушка подняла голову и сказала с хохотом:
– Вы – леший!
Виктор Потапыч отшутился:
– А вы – русалка.
– Вы подсматривали за мной? – торопливо спросила она, и рассерженное лицо её приблизилось к лицу Пленина.
Оба они остановились.
– Я увидел вас, – и сейчас же отошёл…
Гнев её исчез, она равнодушно промолвила:
– Мужчины все бессовестные.
Затем, помолчав, она сказала:
– Возьмите ягоды?
– Лучше вы сами принесите… Напьёмтесь чаю… Пойдёмте! Здесь недалеко!
– Хорошо, – отвечала девушка. – Мне всё равно… Я вам должна.
– Я ведь не один на хуторе, – нашёл почему-то нужным заявить Виктор Потапыч. – Мне прислуживает Марфа.
Они свернули в сторону. Сухие сосновые иглы трещали под ногой. Стройные деревья слабо раскачивались. Сверху лился свет. Стояла тишина, но странная лесная тишина. Прислушаешься – и в ней поют, звенят и гремят тысячи разных голосов. Девушка вздохнула.
– Теперь лето, а потом будет зима, – начала она задумчиво, точно сама с собою говорила. – И все листья улетят. Вы зимой тоже будете здесь жить?
Пленин смутился.
– Я только на лето. Признаюсь, я ведь для того, чтоб с вами чаще встречаться, – заговорил он, и лицо его вспыхнуло. – А то я всегда в городе живу.
Она не обратила внимания на его признание.