Ага, нам еще "Владимирский централ" очень нравится, всем и каждому…
И это на фоне изнуряющей гонки с утра до ночи: мы что-то делаем, делаем, делаем. Как правило, не очень осмысленное. А старшие изо всех сил стараются ничего не делать. Мы мало спим, часов по пять-шесть в лучшем случае, потому что ночью нас "воспитывают". При том, что вся работа — особенно тяжелая физическая работа — делается половиной личного состава. Уточняю: вся хозяйственная работа в войсках делается половиной личного состава, молодыми и духами. Черпаки — надзиратели. Деды отдыхают. Готовятся к дембелю. Если придет офицер, деды за что-нибудь с ленцой возьмутся, но когда офицер удалится — тут же лягут.
Спросите об этом какого-нибудь народного депутата в погонах, радетеля за Великую Россию. Их у нас немало — тех, кто служил как раз в 70-е и 80-е. Поглядите в их честные глаза. Пускай товарищи офицеры и генералы доказывают с пеной у рта, что им не в чем себя упрекнуть. У них, разумеется, не было дедовщины. Кого ни ткни — не было у него дедовщины. Герои, мать их, Страны Советов.
Чего-то злой я какой-то. Вам так не кажется?..
Через месяц службы в ББМ я обнаружил, что все это время не чистил зубы. И еще у меня, извините, пропала утренняя эрекция. Тут я будто проснулся. Сразу эрекция вернулась. И время чистить зубы я выкроил. И начал упираться. Потихоньку. Того подвинул, этого не испугался, на другого вообще зарычал. А бить меня оказалось трудно и как-то неинтересно, что ли. Толку мало: ты эту скотину московскую колотишь, а скотина удары отбивает и объясняет, что ты неправильно себя ведешь. И еще улыбается. Они ж не знали, что я улыбаюсь когда злюсь, когда убить готов.
Мне бы дали отдышаться, позволили бродить самому по себе, но я портил обстановку в дивизионе. Глядя на меня, стали возбухать остальные молодые. А я еще сдружился с черпаками и довольно сильно капал им на мозги. Это тоже не способствовало удержанию контроля над молодняком. Надо было проблему решать.
Сначала меня приблизил к себе Сабонис, стал опекать. Кузнечик сразу предупредил: осторожно, ловушка. И точно — Сабонис хотел, чтобы я начал бить и "строить" других молодых. Он был хитер, каптерщик Сабонис. Но ему пришлось во мне разочароваться, как до этого в Кузнечике. Мы не предали бы свой призыв.
Мы держались на взимовыручке. Ну, послали Сеньку постирать кучу хабэшек, он полночи за казармой в корыте вошкается — подойдут двое, помогут, третий бычков насобирает, покурим заодно.
Сабонис от обиды ремень мне укоротил по окружности лица и пряжку каблуком затоптал. Не помогло. И зажим на пряжке разжал я, и сговорчивей не стал.
Потом меня еще не раз загоняли в психологические ловушки, но я выворачивался. У меня уже были друзья повсюду, ко мне благоволили авторитетные люди. Они не вмешивались в дела третьего дивизиона, но иногда удавалось час-другой посидеть вечером в тишине и покое. Набраться сил. Уставал я очень. Вы представьте себе казарму, в которой нельзя встретить молодого бойца. Потому что все молодые либо работают на дедушек, либо попрятались, чтобы их не "припахали". От такого можно тронуться. Я до самого конца службы буду иногда недоуменно глядеть на молодых, гуляющих по казарме, будто это дом родной. Хотя то, что они тут лазают безбоязненно — и моя заслуга тоже. А все равно как-то странно это видеть: ходят, понимаешь, улыбаются…
Гена Шнейдер, наблюдая, как я тихо загибаюсь, пытался вытащить меня в штаб. Иногда я действительно там работал — если не справлялась штатная машинистка, — но всегда возвращался. Молодые это ценили. Черпаки тоже. Деды злились. К летнему полигону ситуация зашла в тупик.
И тут я нарвался.
На полигоне я до обеда работал на технике, а после обеда оформлял документы в штабе: Михайлов чертил, я печатал. Такой расклад всех устраивал, включая дедов — чем меньше я крутился среди молодых, тем им было спокойнее. Но тут я отрастил волосы почти как у черпака. Это был уже перебор. Деды взбесились.
Одним прекрасным вечером, придя спать в палатку, я обнаружил, что меня ждут: очень грустный Кузнечик и очень веселые деды. Почему-то тут был еще Исламов, главный отморозок четвертого дивизиона — сидел, консервы жрал, громко чавкая.
— Москва, тебе сколько раз говорили подстричься? — спросил Сабонис.
Бежать было некуда. Да и не умею я убегать.
— У меня нормальная прическа.
— Для черпака нормальная. А ты молодой еще.
— Хорошо, раз ты настаиваешь…
— Да-да, слушаю тебя внимательно.
— Я завтра утром попрошу Болмата, и он меня пострижет так, как ты считаешь нужным.
— Спасибо большое, Москва, — Сабонис шутливо поклонился. — Очень мило с твоей стороны. Только немножко поздно. Кузнечик, вперед.
В руках у Кузнечика были маникюрные ножницы с загнутыми концами.
— Олег, извини, — сказал Кузнечик очень тихо.
За что немедленно схлопотал по голове. Похоже, не в первый раз за этот вечер. Они долго меня ждали.
— Все нормально, Женя, — сказал я.
Стрижка вышла феерическая: волосы буквально через один длинный-короткий, длинный-короткий. Дедам очень понравилось. Исламов так расчувствовался, что схватил пригоршню срезанных волос и попытался затолкать мне в рот.
— А теперь отбой, — сказал Сабонис.
Я лежал и думал: ничего, мой призыв за меня горой. Переживем и это. И вообще, я наименее битый в дивизионе. Во всей бригаде трудно найти людей, которым досталось меньше, чем мне. Двое-трое… Без волос, конечно, тоскливо. Ладно, вырастут. А что голова как у ежа, больного лишаем — под пилоткой не видно.
Утром на построении Сабонис, который всегда стоял за мной — прятался от офицеров, — сбил с моей головы пилотку и предложил дивизиону полюбоваться.
Хохотала вся бригада. Да и черт бы с ней.
Громче всех, глядя прямо мне в глаза, ржали мои сопризывники. Те самые ребята, что "за меня горой". Которых я заслонял от черпаков, как мог. Они стояли рядом и смеялись так, будто им действительно показали что-то очень забавное.
Этого я не вынес. Шагнул за пилоткой, поднял ее, надел и спокойно пошел вдоль строя — к Днепру. Мне что-то кричали вслед. А я шел, пока не скрылся в кустах. Там свернул, обогнул лагерь вдоль берега, сел на песочек, закурил. Чудесная река, прекрасное утро.
Того смеха я не простил своему призыву из третьего дивизиона до самого конца. Одного Кузнечика считал другом, прочих — нет. Не позволял им увидеть это, но случись чего, не дал бы за их жизни и копейки.
Внутри зияла пустота. Все отношения с ББМ, так старательно выстроенные, словно разом оборвались. Их предстояло строить заново, с нуля. На каких-то новых принципах.
Я сидел на берегу около часа. Потом вернулся. Сразу наткнулся на капитана Масякина. Поругался с ним до крика. Тут подошел начальник штаба.
— Говори, кто тебя изуродовал.
— Товарищ подполковник, вы отлично знаете обстановку в бригаде…
— Ничего я не знаю!
— …и знаете, что все бессмысленно. Комбриг уходит на повышение, это известно каждой собаке, и все этим пользуются. Ни одно ЧП не всплывет, никаких мер не будет принято. Ну, покричите вы на моих обидчиков — дальше что?
НШ подумал-подумал и сказал:
— Иди в штаб, там работы полно.
Я сделал вид, что пошел в штаб, а сам направился в столовую.
Там завтракали местные интеллектуалы и по совместительству авторитеты: Андрецов и братья Хашиги. Мне тоже нашлась тарелка вермишели и кружка чаю.
— Мы думали, ты крепкий парень, — сказал Реваз Хашиг, — а ты сломался все-таки.
— Тебя бы так постригли, — окрысился я.
Они засмеялись, громче всех — Реваз.
— И ничего я не сломался. Вот, сижу тут, живой-здоровый.
— Но ты стукнул. Это было лишнее.
— Представь, Реваз, не стукнул. Я могу стукнуть прямо в Москву. Устроить себе перевод, а всей бригаде веселую жизнь. Но я хочу остаться здесь. Мне тут нравится.
Это было вранье, я видеть не хотел людей, предавших меня ни за что. Рухнули все надежды. Казалось, я чего-то тут стою, оказалось — ничего. Мечта была одна: убраться к чертовой матери.
Только усилием воли я подавлял в себе желание просить о переводе из ББМ. Ведь получится — зря столько вытерпел. Некоторые, конечно, по году терпят, но мне и так хватило. Сколько дерьма слопал, все мое.
— Ну-ну, — сказал Реваз. — Поглядим, что дальше будет.
Дальше ничего не было. Как мне позже объяснили, деды сильно испугались — в ББМ еще никто не выходил из строя, и они решили, что я отправился либо вешаться, либо прямиком в Москву. На дедов нагавкал Масякин, потом добавило начальство (пустая ругань, ничего больше), и они решили, что я стуканул. А мне было плевать, что они думают. Я видел третий дивизион в гробу вместе с его мнением. Когда я там появился — через неделю примерно, — то не боялся ничего. Как отрезало.