- Братия! - гнусаво вопил в тёмном углу, где сгрудилось простонародье, пьяный самозванец монах-бродяга. - Братия, православные христиане!.. А ведомо ли вам, от царя-батюшки, из Ренбург-города, манифест на Москву пришёл... Черни избавитель, духовных покровитель, бар смиритель, царь! На царицу войной грядёт...
Народ зашумел, задвигался, потом притих.
- Слыхали, ведомо! - отозвался кто-то из серёдки. - Намеднись сотню гусар на телегах погнали в Казань, шуряка моего заграбастали, гусар он.
- Правда, правда, - поддержали голоса. - Слых есть, царь по Яику-реке гуляет, города берёт, на Волгу ладит.
- Посмотри на Калужскую заставу, - по два гонца на день оттедов по Москве к генерал-губернатору скачут... Война там.
- А пошто ж о сём по церквам не объявляют?
- Трусу празднуют...
- Ха-ха!.. - шумел народ.
Многие, выпрастываясь из столов, пошагали к кучке, где монах. Резкий раздался свист.
- Ого! А ну ещё подсвистни, - опять загнусил человек, одетый монахом. Распалённый сочувствием толпы, он залез на скамейку, вскинул руки вверх. Готовься, Москва, великого гостя встретить!.. Будя нам под бабой жить!.. Точите, ребята, топоры!
Тут двое ражих из другого тёмного угла, опрокидывая скамьи, подскочили к лохматому монаху, ударом по шее сбили его с ног, - кружка с медяками взбрякала, - сгребли за шиворот, вон поволокли.
- Прошибся, ой, прошибся, слуги царские, облыжно говорю! - вырываясь, вопил бродяга и лаял по-собачьи. - Гаф-гаф-гаф! То вино во мне глаголет, бес хвостатый вопиет во мне... Гаф-гаф! Заем! Порченый я, слуги царские, зело порченый... Гаф-ууу!.. А матушке Катерине верой-правдой...
Поднялась суматоха. Стражники хватали людей без разбора. Народ сразу оробел. Всей толпой, давя друг друга, хлынули на улицу, косяки дверей трещали. Чахоточный целовальник внаскок налетал на завязших в дверях гуляк, визгливо орал им в спины:
- Православные! Робята! А деньги-т, деньги-т! Напили-нажрали... Побойтесь бога-т... Кара-у-ул!
На другой день, простояв обедню в раскольничьей часовне на Рогожском кладбище, Долгополов вошёл в покои своего квартирного хозяина, купца Титова, отвесил поясной поклон, поздравил с праздником Благовещенья пресвятые богородицы и, помявшись мало, сказал:
- Отец Нил Сидорыч! Уважь мне в твоей лисьей шубе знатнецкой да в шапке бобровой по городу взад-вперед проехать на лошадке на твоей...
- Пошто это? - строго вопросил горбоносый, в большой бороде старик.
- А так, что дело у меня, отец, не маловажное. Кой к кому заехать надлежит из людей великих. Подарок привезу тебе, отец.
Старик подумал, провёл по морщинистому лбу рукой.
- Бери... Токмо не изгадь, мотри, одёжину-то, да и лошадь не упарь.
Касаясь пальцами цветных половиков, Долгополов поклонился старику, сказал: "Спаси бог за доброту твою", - и на цыпочках пошагал обратно.
- Стой, Остафий! - Старик подобрал длинные полы кафтана и сел в мягкое кресло. - Вот собираешься ты в Казань-город ехать да в Ренбур... Смотри, брат, не влопайся в оказию. Тамтка сугубая волноваха заварилась, головы с плеч, аки кочаны, летят, народ вешают, кровь льётся.
- Откудов ведаешь?
Старик-раскольник, как бы опасаясь чужих ушей, огляделся по сторонам - и тихо:
- От игумена Филарета, настоятеля нашей обители в Мечетной слободе, что на реке Иргизе. Он впервые и Пугачёва обогрел...
- Какого Пугачёва, отец?
Старик пристально из-под седых бровей посмотрел на Долгополова и, ничего не ответив на его вопрос, продолжал:
- А в генваре месяце года сего игумен Филарет прибыл в Казань хлопотать, чтобы с иргизских скитов рекрутов не требовали в набор. И прислал оттудов нашему рогожскому протопопу грамотку. И пишет в ней игумен Филарет, что был он самовидцем, как в городе Казани предали лютой казни некоего пугачёвского главаря и что-де войско генерал-майора Кара разбито Пугачёвым, а сам-де Пугачёв на Москву идёт...