– Ничего себе! – воскликнула Нинка, вскакивая из-за стола. – Ты что здесь делаешь?
– Кальвадос пью, – сообщил супруг. – Орать только не надо.
Он взял большую, наполовину пустую рюмку, которая стояла перед ним на барной стойке, и пересел за столик к Нинке.
– А здесь все равно все орут, – пожала плечами Нинка.
«Чего это я, в самом деле? – подумала она при этом. – Затрепыхалась, будто родню увидала».
– Все здесь не орут, а спорят на высокие темы, – сказал Феликс. – Это, к твоему сведению, бар для интеллектуалов.
– Намекаешь, чтобы я поискала другое заведение? – хмыкнула Нинка.
Феликс не ответил. Он мало изменился с того дня, когда они с Нинкой вышли из Грибоедовского загса. Темные глаза посверкивали так же непонятно, и таким же отстраненным, как тогда, было выражение лица. Индеец на тропе войны! Или за трубкой мира?
Курить в баре, впрочем, было запрещено. Нинка и раньше курила мало, а в Париже пришлось совсем бросить. Иначе в большинстве кафе было не посидеть, все время приходилось рыскать в поисках закутков, где разрешено предаваться страшному никотиновому пороку.
– Оставайся, – разрешил Феликс. – Расскажи, как ты живешь.
– Это не высокая тема! – фыркнула Нинка.
– В старом мире всему найдется место, – непонятно заметил он. – Так как?
– Что – как?
– Живешь как?
– А тебе не все равно?
– В общем-то все равно, – пожал плечами он. – Но раз уж мы увиделись, то почему не поинтересоваться?
– Могли бы и не увидеться, – точно так же пожала плечами Нинка. – Я сюда случайно зашла.
– А я не случайно.
– Ну конечно, ты же дня не проживешь без спора на высокие темы!
– Я шел по твоему адресу, – не обратив ни малейшего внимания на ее тон, который самой Нинке казался весьма ироническим, сказал Феликс. – То есть по адресу твоей тетушки. Собирался у нее спросить, где тебя можно увидеть. Заглянул по дороге в бар, рюмку выпить и книжки посмотреть – вижу, ты сидишь.
– При чем тут книжки? – не поняла Нинка.
– Их здесь продают. Если хочешь, можешь купить и вон туда идти читать.
Феликс кивнул на комнатку в глубине бара. Дверь была приоткрыта, и там, в маленькой светящейся гостиной, действительно виден был человек, читающий книгу; на столике перед ним стоял бокал красного вина.
– Сам читай! – фыркнула Нинка. – Ну, так что тебе от меня понадобилось?
– Говорю же, ничего. Хотел спросить, как ты живешь.
– Прекрасно я живу. Еще какие будут вопросы?
Она все ожидала, когда он наконец обидится. Хотя от него же ее наскоки отлетают, как гороховые пульки от кирпичной стенки. Как это она забыла?
– Тогда почему взгляд у тебя собачий? – спросил Феликс.
– Что-о?..
– Почему у тебя тоскливый собачий взгляд? – повторил он.
Нинка хотела уж было обидеться сама, но неожиданно подумала: «Значит, это даже со стороны заметно. Чего ж обижаться?»
– Не знаю, – вздохнула она. – Я, понимаешь, и сама не пойму. Вроде бы и правда все у меня окейно, и день хороший был…
– Что значит хороший?
– То и значит…
И, слово за слово, Нинка не заметила, как пересказала ему весь свой день, да еще выуживая из памяти такие события, которые, когда они происходили в действительности, казались ей мелкими и незначительными.
– И чего же ты не понимаешь? – помолчав после ее рассказа секунду, не больше, произнес Феликс.
– Почему меня такая тоска взяла, вот чего, – объяснила Нинка.
– А что здесь непонятного? Жалко тебе его, вот и все.
– Кого? – машинально переспросила Нинка.
И тут вдруг все, что она чувствовала в этот день, словно вспышкой озарилось в ее сознании. Ну конечно, это так! Ей жалко Жан-Люка, жалко чуть не до слез, и она только потому не поняла этого сразу сама, что ничего подобного с ней никогда не происходило прежде.
– Ой!.. – пробормотала она. – Конечно, жалко. И, главное, что делать, непонятно же.
– Ничего ты не сделаешь, – сказал Феликс. Нинке показалось, что голос у него чуть дрогнул. – Не твой же это ребенок. Вырастет – сам решит, что ему делать.
– Так это ж когда еще будет!
– Ладно. – Феликс одним глотком допил кальвадос. – Ты сейчас куда?
– Да посижу еще полчасика, и домой.
– Домой – это к тетушке?
– А куда еще?
– Ты же собиралась квартиру снять.
– Я и сниму. С одной девчонкой пополам. Только попозже. Тетушка в Москве пока, и глупо же, чтобы ее хоромы пустые стояли.
– Хоромы?
– Ну да, у нее квартира большая. Правда, старая.
– Трущобы, что ли? – усмехнулся Феликс.
– Да нет, дом-то приличный. Только восемнадцатого века.
– Это называется не старый, а старинный. Да и то для Парижа не особенно.
– Ну, старинный, не все ли равно? Красиво у нее. У них же здесь, знаешь, – оживилась Нинка, – у всех такой вкус, как будто не люди, а дизайнеры сплошные! Нет, ну правда – ты посмотри, как они одеваются. Вон на ту девчонку посмотри, в шелковом шарфе! Да хоть на любую посмотри. Какие-нибудь три тряпки, притом самые обыкновенные, а как вместе их на себя наденут, навяжут, только ахнешь. Мне так в жизни не научиться.
Нинка шмыгнула носом. Феликс расхохотался.
– Ты чего? – обиженно спросила она. – Что я такого смешного сказала?
– Так тетушка твоя, значит, в отъезде? – задумчиво произнес он вместо ответа. – А ты не против, если я у тебя поживу?
– Это с какой еще радости? – возмутилась Нинка.
– Я же твой законный супруг.
– Не законный, а фиктивный. В принципе, ты мне посторонний мужчина. С какой радости я должна с тобой под одной крышей жить?
– Слушай, – поморщился Феликс, – мы с тобой под одной крышей уже жили. Если б я хотел…
«Вот гад! – сердито подумала Нинка. – Не хотел он, значит!»
А вслух презрительно произнесла:
– Думаешь, я боюсь, что ты меня изнасилуешь?
– Как можно! Конечно, не боишься.
Его глаза вспыхнули ярче. Он ее просто подначивал, не особенно это и скрывая.
– Я, по-твоему, совсем дура, да? – вздохнула Нинка.
«И чего я повелась? – уныло подумала она. – Давно же поняла, как они все ко мне относятся. Как к существу среднего пола. Да еще разжирела тут на парижской жратве… Никто меня насиловать не собирается! И вообще ничего со мной не собирается…»
– Нин, – сказал Феликс; его голос прозвучал даже задушевно. – По-моему, ты совсем не дура. Просто у меня временные перебои с жильем.
– А ты где живешь вообще-то? – вспомнила Нинка. – Я же и не знала даже, в Париже ты или еще где.
– В Париже.
– А что ты здесь делаешь? – с любопытством спросила она.
Все-таки в нем было что-то магнетическое. Как в парижанине, ей-богу. Ну вот не все ли ей равно, что он здесь делает? Не влюблена же она в него.
– Марихуану выращиваю! – сердито бросил Феликс.
– Правда, что ли?
– Нинка, – вздохнул он, – я никого здесь не ограбил, полиция не идет по моим следам, не волнуйся.
– Еще не хватало за тебя волноваться!
– Не за меня, а за себя не волнуйся. И за тетушкину квартиру. Поживу, пока она не вернется. За это время жилье себе найду.
– Прям так сразу и найдешь! Здесь у них с этим трудно, – сказала Нинка. – Или совсем трущобы предлагают, или дорого, как в Москве.
– Найду, найду, – успокоил ее Феликс. – Мне все равно где жить.
– Тогда почему на ночлег просишься?
Этот вопрос он оставил без внимания. Так как-то умел он это делать, что пропадала охота переспрашивать.
Нинка допила вино. Оно было кислое. Французы про такое почему-то говорили – нервное.
– Ладно, – вздохнула она. – Мне-то что? Живи.
Глава 3
– Таня, ты ни в чем не виновата.
Мария отвернулась к окну и быстро провела языком по губам. Губы у нее за время болезни потрескались, и ни один крем не помогал привести их в порядок. Они выглядели так, будто она только что вышла из пустыни. И, наверное, вид у нее от этого был такой отвратительный, что это должно было вызывать у Тани жалость.
А жалости совсем не хотелось. Разве ее кто-нибудь заставлял не видеть того, что было очевидно для всех, а главное, разве кто-нибудь требовал, чтобы она перестала быть самой собою? Никто не заставлял и не требовал. А значит, жалеть ее теперь не за что.
Но ее все-таки жалели. И если Таня в силу своего умения держать себя в руках могла это скрывать, то вся остальная родня выражала свои чувства слишком заметно. Даже у Нелли, когда она звонила из Иерусалима, голос был такой, словно она разговаривает с тяжелобольной.
Впрочем, Мария в самом деле долго болела и теперь еще чувствовала себя слабой. Наверное, простудилась, когда бродила по замерзшему саду и не могла себе представить, как войдет в дом, что скажет… ему.
– Таня, – спросила она, – а что ты ему сказала тогда?
Мария впервые задала сестре этот вопрос, хотя прошло уже два месяца с того дня, когда Гена в последний раз приезжал в Тавельцево. С той своей… собеседницей.
Правда, она тут же подумала, что Тане ее вопрос, пожалуй, непонятен. Кому – ему, когда – тогда?