Жан-Люк смотрел на свою новоявленную няню с любопытством. По тому, как блестели его яркие черные глаза, нетрудно было догадаться, что любопытство соединяется в нем с неодолимой потребностью того, что бабушка Таня называла «устроить шкоду».
– Ты что, правда есть не хочешь? – вздохнув, спросила Нинка.
– Неправда, – ответил Жан-Люк.
– Я так и думала. Тогда пошли к этому вашему Рынку Рыжих Детей. Таджин будем есть.
«Рынок Рыжих Детей» Нинка произнесла по-русски. Именно так переводилось название Марш дез Анфан Руж.
Жан-Люк засмеялся.
– Ты смешно говоришь, – сказал он.
– Ничего смешного, – фыркнула Нинка. – Я, может, по родной речи соскучилась. Хочешь, тебя научу по-русски говорить?
– Лучше пойдем есть таджин, – сказал Жан-Люк.
– Ты хоть знаешь, что это?
– Знаю. Папа меня водил. Только папа уже уехал обратно в Марокко и больше не приедет, – сообщил он.
– Ну, это еще неизвестно, – смутилась Нинка. – Может, приедет.
– Не-а. Мама сказала, он нас бросил, потому что мы ему не нужны. И раз так, то он нам тоже не нужен, – она сказала. Но вообще-то я не отказался бы, чтобы он все-таки ко мне приезжал. Только в Марокко я с ним не поеду.
– Ладно, пошли.
Нинка не знала, что на это сказать, и сочла за благо не развивать тему любящего папы.
Да, вообще-то она собиралась в квартал Бобур, примыкающий к Марэ; он нравился ей больше всех других кварталов Парижа. Особенно площадь перед Центром Помпиду – там можно было сидеть прямо на камнях, согреваясь кофе из «Старбакса», и разглядывать пеструю, мгновенно меняющуюся и никогда не повторяющуюся толпу, состоящую из людей таких же разноцветных, как вентиляционные трубы и шахты, выведенные наружу Центра.
Но раз уж ляпнула про таджин, то придется им и накормить ребенка, благо дешево.
– Ты, может, в музей хочешь? – на всякий случай уточнила Нинка.
– Не хочу, – тут же ответил Жан-Люк. – В музее картины, а я их не люблю.
– Почему? – удивилась Нинка.
Странное заявление от сына художницы!
– Потому что их мама любит, – объяснил тот. – Она все время тратит на них, а на меня уже не остается.
«Куда ни кинь, всюду клин», – подумала Нинка.
В самом деле, в разговоре с этим ребенком то и дело приходилось натыкаться на какие-нибудь непростые обстоятельства. Похоже, его маленькая жизнь сплошь из них и состояла.
– Хорошо, что у вас тут как в деревне, – сказала Нинка, поворачивая за угол улицы Монморанси.
– У нас в Париже? – уточнил Жан-Люк.
– Не во всем Париже – в Марэ. Хотя Париж тоже оказался не такой большой, как я думала.
– А что большое? – тут же спросил он.
Его мысль шла по каким-то неведомым дорожкам.
– Большая – Москва. Может, поэтому сильно бестолковая. Хотя, наверное, не поэтому.
– А почему?
– Хороший вопрос! Кто бы на него ответил.
– Только ты возьми мне таджин не с рыбой, а с мясом. Я его больше люблю, – уточнил Жан-Люк.
Видимо, его не слишком интересовали философские вопросы. Да и Нинку тоже.
– Я и сама больше мясо люблю, – кивнула она и пропела начало «Марсельезы»: – Вперед, вперед, сыны Отчизны! В марокканский ресторан.
Глава 2
Нинка вернулась домой в задумчивом состоянии, которое было ей вообще-то совсем не свойственно.
Главное, произойти такому состоянию было ведь совершенно не из чего. Они с Жан-Люком отлично провели время: съели по огромной тарелке таджина – мяса, тушенного с овощами, приправами и черносливом. Потом все-таки пошли на площадь Бобур перед Центром Помпиду – там как раз играл залихватский студенческий оркестр, выступал бродячий фокусник и было очень весело.
Потом Нинка отвела мальчишку домой. Наверное, Полин успела закончить свою срочную работу, потому что у нее уже сидели гости. Она предложила Нинке присоединиться к их шумной компании, но та не захотела, сама не понимая, почему.
И только теперь, войдя в тетушкину квартиру, она это поняла: а вот из-за странной задумчивости, в которую ее по непонятной причине поверг этот длинный день.
«Может, я просто от уборки устала?» – подумала Нинка, заглядывая в собственноручно вылизанную накануне гостиную.
Вообще-то тетушкина квартира ей нравилась. Нинка и не предполагала, что настоящая парижская квартира может выглядеть так… Так безалаберно – вот как бабушка Таня называла подобный вид.
Все здесь было несимметричное, странное, на каждом шагу выпрыгивали какие-нибудь стенки, лесенки в три ступеньки, неожиданные повороты и закоулки.
И, главное, ни в одной из четырех комнат не царил монументальный порядок, который Нинка терпеть не могла. Очень живая это была квартира!
В этой квартире тетя Мари родилась, выросла и жила всю свою жизнь. Она рассказывала, что, когда родители покупали ее, Марэ считался довольно захудалым кварталом; это было что-то аристократически обветшалое. А сейчас на его улицах кипит самая настоящая, предельно, вернее, беспредельно привлекательная парижская жизнь, и достаточно просто выйти из дому, чтобы сразу же в нее окунуться.
Раввины, гомосексуалисты, владельцы маленьких галерей, книжные черви, туристы, пекари из Восточной Европы, рокеры из Западной – все они составляли такой пестрый водоворот, при погружении в который у кого угодно занимался дух.
И все это очень Нинке нравилось! Поэтому она никак не могла понять, от чего вдруг охватило ее то странное состояние – тревожное недоумение, что ли? – от которого она хотела, но никак не могла избавиться.
Она налила себе вина, включила телевизор, уселась перед ним на ковер. Как раз начались вечерние новости. Показывали забастовку французских фермеров: посреди парижской улицы стоял прицеп с навозом, на его фоне журналистка – очень, кстати, стильная, на фермершу ничуть не похожая, – рассказывала о требованиях производителей молока.
Во Франции кто-нибудь бастовал каждый день – то фармацевты, то энергетики, то транспортники. Слушать про это было Нинке не то чтобы неинтересно, а… все это не имело к ней отношения, вот в чем дело. Ей было все равно, добьются ли фермеры чего они там хотят, повысит ли правительство пенсионный возраст, и даже то, что вроде бы непосредственно ее касалось, увеличение платы за учебу, – тоже было ей безразлично.
Сознавать, что все, волнующее людей вокруг, остается для тебя совершенно чужим, было как-то неприятно. Из-за этого дурацкого ощущения собственной чуждости всему и вся Нинке вдруг показалось даже, что сидит она не в квартире в центре Парижа, а в заброшенном доме где-нибудь в глухой деревне под Тамбовом, и все, что происходит в большом мире, происходит отдельно от нее и не имеет к ней никакого отношения… Кстати, почему вдруг под Тамбовом? Ну да, про Тамбов бабушка рассказывала, она там в войну жила, и мамин новый муж, кажется, родом из-под Тамбова, вот именно что из глухой деревни…
Тряхнув головой, чтобы прогнать дремоту, Нинка допила вино и вскочила с ковра так решительно, будто собралась на баррикады. Здесь не тамбовская деревня! И напиваться в одиночестве ей незачем и не с чего.
Она шла по улицам Марэ, заглядывая в окна всех кафе, открытых в этот час, то есть просто во все окна цокольных этажей, которые образовывали длинную светящуюся ленту. Попробуй еще выбери, где посидеть!
После сытного таджина ужинать совсем не хотелось, и Нинка зашла в бар. Она давно его приглядела – ей понравилось название «Прекрасная Гортензия», и то, что он старый и что сидящие в нем люди о чем-то яростно спорят, что-то горячо доказывают друг другу… Жизни ей хотелось, вот чего! Непонятно только, с чего вдруг ей захотелось погрузиться в чужую жизнь, раньше ведь вполне хватало и собственной жизни, и, главное, собственной жизнерадостности.
Нинка взяла бокал красного вина и уселась за столик у входа. Отсюда было удобно разглядывать посетителей «Прекрасной Гортензии».
«И как они здесь такие получаются? – думала Нинка, переводя взгляд с людей, сидящих за правым от нее столиком, на тех, что сидели за левым, потом – на сидящих у барной стойки на высоких табуретах. Таким же взглядом, любопытным и рассеянным одновременно, она поглядывала и в окно – на прохожих возле бара. – Мне вот никогда в жизни так не одеться! И ведь вроде же ничего особенного – курточка, шарфик… А все другое, чем у нас».
Эти рассуждения полностью относились к входящей в бар девушке в гладком черном пальто и в пестром шарфе. Шарф этот был намотан у нее вокруг шеи таким умелым образом, что играл всеми цветами своей шелковой радуги и выглядел магнетически.
«Ну вот как они так одеваться умеют? – в очередной раз подумала Нинка, провожая взглядом девушку, которая прошла к стойке. – Глаз же не отвести, как от…»
И ахнула! На высоком табурете у стойки сидел Феликс Ларионов. Только что его не было, и вдруг он откуда-то взялся. Ее законный супруг собственной персоной.
– Ничего себе! – воскликнула Нинка, вскакивая из-за стола. – Ты что здесь делаешь?