Она домашняя работница.
— Откуда?
— Из соседней деревни.
— А родные у нее есть?
— Мать.
— И он приказал ее бить только за то, что она приветливо отнеслась к чужеземцу?
Между тем девушка быстро исчезла за одной из дверей.
— Да, она ничего такого не сделала, — последовал ответ. — Господин очень строг, а сегодня с утра он вообще какой-то дикий.
В этот момент вышеупомянутый вновь появился во дворе. В руках у него было дрянное турецкое ружье. Было видно, что он уже очухался от моего удара и снова мог говорить, ибо закричал своим резким гортанным голосом:
— Ты, собачий сын, сейчас я с тобой разделаюсь!
Он поднял ружье и прицелился в меня. Следом за ним из дома выскочила его жена. Она закричала от страха и вцепилась в его ружье.
— Что ты делаешь? — взвизгнула она. — Ты что, хочешь его убить?
— Молчи! Убирайся! — бросил он ей и отпихнул так, что та повалилась на землю.
Ствол его ружья тем временем отклонился от цели. Я вскинул штуцер и быстро прицелился. Я не хотел его ранить, хотя и видел, что он тверд в своем желании влепить мне заряд. Мой выстрел прогремел раньше, чем его. Он испустил крик и выронил ружье. Я хорошо прицелился, как потом выяснилось. Пуля пробила замок его ружья, но самого его не задела. Кроме разве что того, что приклад здорово долбанул его по физиономии, а руки потом тряслись от резкого толчка. Он махал ими и бормотал:
— Все видели, что он стрелял в меня? Хватайте его! Ловите его!
Он поднял с земли обломки ружья и, размахивая ими, бросился на меня.
— Назад! — крикнул я. — Или я снова стреляю!
— Что ж, попробуй! — заревел он.
Ружье его было однозарядным, и он, наверное, думал, что у меня такое же. Я спустил курок, прицелившись в ствол его ружья. И снова оно вылетело у него из рук. Еще два выстрела я сделал в воздух. Ругательства замерли у него на губах, он встал как вкопанный.
— Что за чертово ружье, — выговорил он наконец.
— Он волшебник, это колдовство! — запричитали его слуги.
Я молча опустил свою винтовку. Он же поднял свою, осмотрел и сказал:
— Вот черт! Она разбита вдребезги.
— До сих пор я стрелял не в тебя, а в твое ружье. Если ты сделаешь еще шаг, я уложу тебя на месте.
— Ты не осмелишься!
— А мне и не надо осмеливаться. Ты первый угрожал мне ружьем, целился в меня. Я лишь оборонялся и мог убить тебя в целях самообороны.
— Нет, ты стрелял в меня, а в ружье попал случайно. Никто не сможет доказать, что ты целился в замок, а не в лицо, которое находилось рядом.
— Ты что, никогда не видел хорошего штуцера?
— А до того ты меня ударил. Знаешь, что это значит? Ни один человек не осудит меня за то, что я тебя убил. Такой позор можно смыть только кровью!
— А кто смоет позор с этой девочки, которую ты приказал сечь плетьми?
— Разве у слуги может быть честь? — высокомерно парировал он. — И что ты вообще лезешь в мои дела? Я сам решаю здесь, причем именно так, как мне заблагорассудится.
По обычаям этой местности он был прав. Мне не следовало вмешиваться в их дела. Но, сказав «а», я должен был произнести что-то еще, поэтому я ответил:
— За свою жизнь я еще никогда не видел такого бесчеловечного обращения с людьми, а плетку применил потому, что ты невежливо обошелся со мной. На такие выпады я отвечаю только с помощью плетки. Я так привык.
— Что ты за птица такая? И откуда у тебя такой породистый жеребец? Не из конюшни ли великого господина? Надо будет поинтересоваться. — И, повернувшись к слугам, он сказал: — Эй вы, не выпускайте его отсюда. Я скоро вернусь.
— Поедешь за киаджей? — спросил я, улыбаясь.
— Да, я передам тебя в руки правосудия. Он покажет тебе, какие отличные камеры в нашей тюрьме.
— Давай, зови киаджу. Я подожду. А люди эти мне в сторожа не годятся. Если я захочу уйти, они меня здесь не удержат.