Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.
В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.
— Где же ты был, господин? — спросил меня толстяк. — Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.
— А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?
— О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?
— Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.
— Он на такое не способен.
— Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?
— Ах, господин, сразу видно — ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.
— А рис станет мягким от капель жира?
— Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.
— А вдруг горелое мясо упадет в рис?
— Такого случиться не должно. Я все тут же выну.
Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?
Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.
— Это ты, сиди! — воскликнул он обрадованно. — Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.
— Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?
— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.
— И кто же этот знатный господин?
— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!
— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?
— Да.
— А ты уверен, что это коза, а не козел?
— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.
— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.
Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.
— Кто там? — спросил я у Сахафа.
— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.
— А еще кто?
— Не знаю.
— А что они там делают?
— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!
— Как ты думаешь, а я могу войти?
— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.
— Тогда пойду посмотрю.
— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.
— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.
Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал.