Пять недель ее болезни так слили их воедино, что, когда потом Василий приехал домой на каникулы, Иван Алексеевич с удивлением почувствовал и этого долговязого, белобрысого, малопочтительного парня своим.
Парень, гордый окончанием второго курса, говорил к месту и не к месту латинские слова, брался всех лечить, в том числе и мать, находя у нее какие-то мудреные болезни. Раньше он был с нею просто груб, а теперь – свысока. Ивану Алексеевичу пришлось однажды заступиться за Стешу и дать парню окорот.
– С кем говоришь?! – рявкнул он от стола на Ваську, побагровев и лицом и шеей.
Окрик этот прозвучал властно, по-отцовски, парень смешался, затих, незаметно исчез. А Стеша смотрела на Ивана Алексеевича большими робкими глазами и вдруг вся закраснелась до слез и побежала к печи, где у нее что-то жарилось. Она этот день запомнила для себя как счастливый.
Но что касалось переезда к Стеше на жительство, Иван Алексеевич держался прежней разумной линии: зачем? Стеша, может быть, и смогла бы ему объяснить – зачем, да не осмеливалась.Июнь 1941 года принес войну и всеобщий перелом жизни. Толпы у призывных пунктов, толпы на вокзалах, первые затемнения, первые сводки с фронта, первые раненые в госпиталях. И по всей огромной стране разлуки, разлуки без конца и края, и днем и ночью. «Ну, прощай, не забывай, будь верна, береги детей…». «Прощай, возвращайся, жду…» Гудок, медленное, с железным скрежетом, движение вагона – все плывет, и вокзальные огни пушисты от слез…
На фронт военфельдшером пошел и Василий. Начались для Стеши, как и для миллионов наших женщин, молчаливые муки, полные труда, будничных забот, ожидания, томления, глухих рыданий по ночам в скомканный мокрый платок. Новые сводки по радио, письма с номерами полевых почт и жуткие, мертвящие перерывы: два месяца нет письма, три месяца нет письма…
Иван Алексеевич делил все Стешины тревоги. Сверх того он получил от войны еще и свою отдельную скорбную тяжесть по службе: военкомат поручил ему попутно с письмами разносить похоронные извещения. Был он раньше в каждом доме желанным гостем, а теперь стал черным вестником – это при его-то характере! Ужасная доля – первым произносить перед побелевшей матерью или женой роковые слова, первым слышать мукой исторгнутый вопль, – заткнуть бы уши да бежать, но еще и роспись требуется в книге, роспись нужно оформить, а уж какая тут роспись! Вспоминал он три своих фронта: японский, германский, гражданский… Там горького, соленого хватало, но такого испытания, да еще ежедневно, там не было!Кончалась зима 1942 года. В марте морозы сошли, зато часто налетали с ветром внезапные мокрые вьюги, сменявшиеся днями затишья. В один из тусклых мартовских дней, к обеду, Иван Алексеевич вышел из колхоза, где вручил две похоронные, и, полный горьких раздумий, побрел не спеша по темно-серой, со следами навоза дороге. В ушах стоял надрывный плач Марьи Кузиной, перед глазами – лицо Ольги Зыковой с бессильно и жалко приоткрывшимся ртом; она и замуж-то вышла всего месяца три до войны. «Для всего народа какое страдание!» – думал Иван Алексеевич, глядя в грустную мартовскую даль, где меж бледно-серым снегом и таким же небом мокро чернела роща и летали на тяжелых крыльях вороны.
Путь его лежал в колхоз, где жила Стеша; он перешел через Оку, поднялся в гору по узенькой пешеходной тропинке, пересеченной кое-где ночными заячьими следами. Вручив три письма (похоронных в этот колхоз, к счастью, не было), он завернул, конечно, к Стеше, выпить чаю, развеяться от горьких мыслей. У нее застал гостя, по-городскому одетого: при галстуке, в пиджаке, в галифе, в хромовых мягких сапожках с калошами. Лет ему было примерно сорок, лицо сытое, румяное, в черных, чуть скошенных глазах колючие искорки – словом, человек острый и нездешних мест. На столе перед ним стояли бутылка, стаканчик, сковородка с яичницей, сбоку лежал фотографический портрет Василия с удостоверения и большая лупа на черной деревянной ручке.
Был этот гость в подпитии уже заметном и все порывался угостить Ивана Алексеевича. Охотно себя назвал: агент какой-то рязанской артели фотографов, принимает заказы на увеличение фотопортретов. Художественная проработка, ретушь, с доставкой на дом, будьте любезны!
– А ты, старик, чем занимаешься?
Иван Алексеевич ответил, что письмоносец. Мимоходом пожаловался на похоронные.
– Похоронные! – воскликнул гость. – В таком случае ты выходишь мне первый помощник!
Опять он пристал к Ивану Алексеевичу с угощением, и опять Иван Алексеевич отказывался: непривычен к спиртному. Гость ему все меньше и меньше нравился, но приходилось из вежливости поддерживать разговор. Да и Стешу нужно было выручать: она всегда боялась пьяных, сейчас отошла к печке, слушала издалека.
– А в каком же это смысле я выхожу вам помощник? – спросил Иван Алексеевич.
– В том смысле, насчет убиенных! – отозвался гость. – В них самая коммерция, кто понимает. Мое главное дело какое? Получить заказ, и чтобы оплата натурой: масло, яйца, мука. Я дома без масла, без белой муки не живу, без выпивки не обедаю. Папиросы курю «Казбек» в день пачку, а то и две, у меня в папиросе отказа никому не бывает! Кури!
Он говорил, блестя глазами и горячась, ему хотелось похвастаться умом, удалью, оборотливостью. Коробку «Казбека» он положил перед Иваном Алексеевичем, как азартный игрок – последнюю пятерку, пристукнув с размаху по столу. Стеша у печки вздрогнула.
Начиналось лишнее, пора было гостя выпроваживать, а он, хмелея все больше, взял свою лупу и начал водить ею перед очками Ивана Алексеевича, потом навел на портрет Василия.
– Гляди, старик! Восьмикратное увеличение! Вот она, кормилица моя! Да ты очки, очки-то сними!
– Очки мне снимать зачем? – тихо ответил Иван Алексеевич. – А только пора бы нам с вами пойти отсюда: у хозяйки дела.
Гость, ничего не слушая, молол свое:
– Наперед узнаю, в котором доме есть убиенный. Вхожу, предлагаю портретик – художественное исполнение, ретушь, будьте любезны! Бывает, сначала не захотят. Ну что же, не надо, ваше дело, но дайте все-таки на убиенного-то поглядеть. Дают какую-нибудь там ерунду, какое-нибудь фото с паспорта. Сейчас его под лупу, сижу, рассматриваю, не спешу. А вдовица там какая или мать, скажем, утерпеть не могут, обязательно уж заглянут. И сразу: «Батюшки, как живой…» Потому, заметь, восьмикратное увеличение! И в слезы, бабье дело. Здесь не теряйся, назначай цену, да не деньгами – продуктом: яйца, масло, мука. Деньгами в артель я сам внесу, мне продукт важен. Вышел на рынок в Рязани с продуктом – вот и деньги!
Кое-как удалось Ивану Алексеевичу увести его из дома. А на прощанье Стеша, явно смущаясь и повинно отводя глаза, передала гостю большой кусок сала, завернутый в газету, и кулек муки – значит, не утерпела, заглянула в лупу…
На улице городской человек несколько отрезвел и с раздутым мешком на салазках (были там и Стешины дары), в своих хромовых сапожках, в новых блестящих калошах и с восьмикратной лупой в кармане пошел искать дома, где есть «убиенные». Иван Алексеевич хотя и знал все такие дома, но угрюмо молчал. К Стеше пить чай тоже не вернулся: был на нее сердит. Отправился прямым ходом в следующий по маршруту колхоз.
Очень было ему нехорошо и горько! Долго он шагал, опустив голову, не видя пути, порой соскальзывая сапогами в разъезженные глубокие колеи, пока не вышел на шоссе, к телеграфным столбам. Здесь уперся в лицо ему сырой ветер, тоскливо ныла и зудела проволока, и такой безысходной была мутно-белесая мгла, неразличимо сливающая небо и землю.
Послышался автомобильный гудок. Поматываясь на обледеневших буграх и рытвинах, шел грузовик, возвращавшийся в район. Грузовик приближался стремительно, с такой же стремительностью в душе Ивана Алексеевича происходил поворот к гневу, к извечной солдатской ненависти против разных гадов, окопавшихся в тылу, против этого человечка с его проклятой лупой и салазками! И когда грузовик надвинулся вплотную, Иван Алексеевич шагнул с обочины на шоссе, поднял руку.
В районе был у него длинный разговор с начальником милиции. Тот выслушал, развел руками: прохвост, но уголовного признака нет, а лупа законом не воспрещена. Иван Алексеевич насупился, не скрывая обиды: значит, пусть гуляет себе, пусть обирает вдов, матерей и нагружает свои салазочки? Начальник, вчерашний фронтовик, тоже насупился: и ему не понравились эти салазочки. Вдруг он оживился.
– А такса у него есть? Должна быть у него такса в денежном исчислении. Почему же он берет продуктами?
На том и погорел городской человечек, доставленный через два дня в район по обвинению в мошенническом вымогательстве и спекуляции.
Толков и слухов много возникло по этому поводу: кто-то придумал даже, что человечек – немецкий шпион, потому-де и взят. Иван Алексеевич, услышав как-то в сельсовете в общем разговоре эту придумку, сумрачно усмехнулся:
– Вот-вот, он самый шпион и есть. Приехал узнать, сколько ваш колхоз картошки осенью под снег пустил. Не болтали бы попусту: жулик он – и все. А начальнику милиции доложил о нем я. Полагаю так, что действовал я по воинскому уставу, как на фронте с мародерами и дезертирами. Вдов, сирот обирал, за то и взят.