– Чувством?
– Да. Чувством. Всё это нужно, по-моему, рассматривать как некие свидетельства Пушкина о себе.
Всегда неохота копаться в том, было или не было у того-то с тем-то – это не тот разговор. Но: если он о чем-то сам проговорился, он не просто проговорился, он проговорился в чем-то. Или соврал. Но и соврал – зачем-то. То есть это как бы ключ к прочтению его биографии так, как он хотел бы быть прочтенным, быть, скажем, понятым, быть истолкованным. Я это вижу. Это есть, и это совпадает с его статьями.
И вот теперь перед нами эта его характеристика Грибоедова:
«Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств». – Это как бы некролог… не только Грибоедову, но и самому себе.
«Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостью и круто поворотить свою жизнь». – Это Пушкин чувствует всё время, но Грибоедову это как бы удалось, с его точки зрения, а самому ему – нет.
«Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностью уехал в Грузию, где провел восемь лет в уединенных, неусыпных занятиях». – Этого у Грибоедова не было, этих «уединенных, неусыпных занятий». Это было у Пушкина. Но Пушкин себя как бы перемещает.
«Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов». – Об этом мы уже немного говорили, когда в ссылке Пушкин переживает этот звон, шум, успех «Горя».
«Его рукописная комедия: „Горе от ума“ произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами». – Эта характеристика была невозможной в 25-м году, когда он и отдает должное, и одновременно критичен: и Чацкий неумен, и ни плана в пьесе, ни композиции. То есть тогда он и восхищен, и критичен. Теперь же характеристика полная, завершенная: перед нами классика, «Горе» принято.
«Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил…» – Ну, это уже идет… Это уже всё! – понимаете?
«Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни». – Вы видите? Ведь это пишет измученный человек, у которого, кстати, его собственные взаимоотношения судьбы и характера, с его точки зрения, не были такими удачными.
«Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»
В 17-м году, если не ошибаюсь, произошло знакомство Пушкина с Грибоедовым. В 35-м была сформулирована в «Путешествии в Арзрум» эта характеристика. Мне кажется, что ее можно прочесть иначе, прочесть по отношению к самому Пушкину. Грибоедов был в нем всегда, на протяжении всего времени, и мы можем найти эти следы. У него уже и нет разборки внутренней по отношению к этому человеку. И все же она до конца ему сопутствовала, начиная с лицейских лет.
Это… не знаю. Всё, что мы можем к этому добавить, это будем мы. С нашим плебейством, с нашим «цэдээльством»… с нашими ранжирами, с нашими размерами. Сам же Пушкин, мне кажется, проявил необыкновенную внутреннюю тактичность перед самим собой во взаимоотношениях с этим человеком. Это невидимый, незримый пласт его жизни.
И вот когда я еще раз прочел со школьной скамьи наизусть знакомую пушкинскую характеристику Грибоедова, я почувствовал, что она тоже наполнена вот этой автобиографической характеристикой. Хотя с Грибоедовым и счетов у него уже никаких нет, даже подспудных, – это всё уже прошлое, но он завидует его биографии. Всё-таки.
Причем эта зависть использована творчески.
1999
«В лужицах была буря…» 1833
0
27 мая 2003 года Санкт-Петербургу исполнится 300 лет. Как потомственный петербуржец, урожденный ленинградец и блокадник, я воспринимаю это на свой счет. Приобретя некоторую амбицию в рассмотрении отдельно взятых пушкинских годов («Предположение жить. 1836» [17] и «Вычитание зайца. 1825» [18]), решил я поторопиться к дате, присоединив к своей «пушкиниане» и 1833 год, поскольку в 2003-м исполняется также и 170 лет «Петербургской повести», дата, в меру круглая. Что-нибудь вроде «Не дай мне Бог… 1833»… И уперся в такую полноту немоты (или немоту полноты), что равна лишь самой поэме.
С немоты и начнем. Пушкин подкрадывался к поэме, расписываясь (расписывался подкрадываясь) за спиной «Родословной моего героя»… Вот заметки к «Родословной моего пушкиниста».
«Я имею обыкновение ставить дату…» 20.02.2002.
Говорят, подобная дата встречается раз в тыщу лет.
1
Я родился всего лишь через 100 лет после жизни Пушкина. (Тогда, в 1937-м, столетие гибели Пушкина отмечалось страной как «Всенародный праздник» – заголовок передовицы в «Правде».)
1949… 150-летие Пушкина и 70-летие Сталина (между ними дистанция значительно короче). Мне поручают доклад о поэте. С добросовестностью того времени я прочитываю всего Пушкина подряд.
1949, перевод с грузинского Н. Заболоцкого [19]Вступление к «Медному всаднику» в 1949-м мы учили наизусть:
Торжественно, как «Союз нерушимый республик свободных!»
Как гимн Ленинграду это и воспринималось, не более. Но, впрочем, и не менее.
Тогда же балет Глиэра. Тоже гимн. Параша пляшет в одну сторону, Евгений в другую.
То дождь, то снег – аплодисменты смене декораций.
1950… в школе проходился уже другой текст:
«Со времени смерти Пушкина прошло свыше ста лет… Однако, если взять, например, русский язык, то он за этот большой промежуток времени не претерпел какой-либо ломки, и современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина».
…если взять, например… не претерпел… ломки… Чудесно!
1953… я должен получить паспорт в день 250-летия Ленинграда. Жду салюта в свою честь. Салют, как и юбилей, отменили в связи с протяженностью скорби по Иосифу Виссарионовичу.
Я Лермонтова тогда больше любил:
пока однажды отец… наверное, он взял меня на рыбалку… с рассветом… И в воскресенье не выспаться бедному школьнику!
– Как это всё-таки хорошо!
– Чего хорошего!.. – ежась буркнул я.
– И, не пуская тьму ночную / На золотые небеса, / Одна заря сменить другую / Спешит, дав ночи полчаса. Как это хорошо!
Я посмотрел на золотые небеса и… увидел! С тех пор… Спасибо, папа!
С тех пор… (Папе в этом году 100 лет.) С тех пор, возвращаясь белой ночью под утро домой, стараясь придумать себе оправдание, я неизбежно бормочу:
И ясны спящие громады / Пустынных улиц…
Какая точность! – восхищаюсь я, совпадая с ней физически, впечатывая шаги в этот бессмертный размер, и лицо мое приобретает невиноватое выражение.
Чем более я восхищался, тем менее понимал.
Попытка понять поэму превратилась в преследование, сходное по типу с описанным в поэме.
Странно, однако, что «Белеет парус…» и «Медный всадник» существовали некоторое время (1833–1836) одновременно в виде рукописи. Пушкин не знал, и Лермонтов не знал…
Насмешка неба над землей (1833).
Как будто в бурях есть покой (1832).
2
«Это была „Середина контраста“ – работа Левы о „Медном всаднике“. <…> Он прочитал сейчас о Государстве, Личности и Стихии – и охнул: Господи, неужели это он, Лева, написал?! <…> о середине контраста, о мертвой зоне, о немоте, которая есть эпицентр смерча, тайфуна, где – спокойно, откуда видит неуязвимый гений! Про главное, про гениальное, немое, опущенное, центральное – про ось поэмы!..» («Пушкинский дом», 1970)
Хотелось бы мне сегодня заглянуть в черновики Льва Одоевцева! Что он имел в виду?? Иронизируя над его вдохновением, что имел в виду я сам?
Не более, чем то, что «Медный всадник» велик именно тем, что в нем НЕ написано: зияющей бездной между торжеством Вступления и нищетой Повести.
Это я сам. А про «эпицентр смерча», что меня теперь особенно донимает, это не я, а Лева додумался. И сумел убежать от автора.
3
«А вот что окончательно и навсегда непонятно: как это у наших классиков выходило… От Пушкина до Блока – всё непонятно как. Как можно было „Медный всадник“!.. Ума не приложу.