Дальше: сначала сон Татьяны, потом съезд гостей в духе грибоедовской Москвы… встречаются эпиграфы в «Евгении Онегине» из Грибоедова – к Москве, и дважды Грибоедов цитируется…
Когда дописывается «Онегин» до конца, уже в Болдинскую осень, обратите внимание на последнюю главу. Что там такое? Это же «Горе от ума» наоборот:
во-превых, Татьяна – не Софья, то есть не «московская кузина»;
во-вторых, Скалозуб – это не Скалозуб, а благородный генерал;
а Евгений Онегин – дурак. То есть вся ситуация последней главы – это абсолютно «Горе от ума», вывернутое наоборот, переваренное наоборот, написанное наоборот. На всё произведение, на «Евгения Онегина» с того момента, как Пушкин прочитал «Горе», можно проследить какое-то… не влияние, а взаимодействие, учет того, что это уже сделано. Значит, выйти снова на необходимую энергетику он смог с помощью «Бориса Годунова».
У меня это довольно много… разработано. Быстро пропускаем сейчас подробности, потому что так можно много говорить, разнообразные отношения…
– Этих людей?
– Нет, Пушкина к Грибоедову. Я сомневаюсь. В полной взаимности этих отношений. Я думаю, что пушкинское отношение к Грибоедову было несколько более переживательное. Ну, это мое мнение. Мне просто интереснее, что Пушкин переживал это. Это видно. Не вульгарно, но он учитывал те четыре параметра, которые враз снял Грибоедов в «Горе». Пушкин это учитывал.
В 29-м году, когда он снова рвется и мечется, он в такой же кризисной ситуации, как в 24-м, – то ли жениться, то ли свалить за границу, то ли еще что-то… И в общем, в конце концов убегает в «самоволку» в Грузию. А как раз перед этим погибает Грибоедов. Этот слух разносится, обсуждается с Пушкиным. И Пушкину говорят: не ездите на Кавказ, там погибают. И он отвечал: а что, собственно, – он свое сделал. Что вы так скорбите – он свое сделал.
– Так сказал?
– Дa.Сказал.Это, конечно, циничная фраза – он в другой раз сказал: в один год не уберут двух Александров Сергеевичей. Значит, с Грибоедовым, как с темой его гибели, он уезжает на Кавказ. На Кавказе он вовлечен в «заграницу», так сказать. Поначалу. Потому что ведь его не пустили. И поначалу Тифлис он переживает как какую-то такую «заграницу». Где, между прочим, убивают и так далее. Это для него прекрасное, счастливое, кстати, в его жизни приключение. Я думаю, что он не очень занимался Грибоедовым. Мне кажется, что обостренное его отношение к Грибоедову кончается вместе со смертью. То есть – вся эта история с женитьбой, Болдинская осень, дописал «Евгения Онегина» – мне кажется, что к этому моменту всё кончилось у него с Грибоедовым – он уже справился со всем этим. И вдруг я нахожу, что всё-таки нет. Он к Грибоедову возвращается.
– После «Евгения Онегина» уже?
– Да. Всё-таки да.
Может быть, это несколько «за уши», но всё-таки любопытно: 33-й год. Та Болдинская осень уже позади, когда написаны и «Пиковая дама», и «Медный всадник» – очень таинственные сюжеты. Вершиннее мы Пушкина не имеем.
И страннее. И будущнее, что ли. И эта знаменитая запись в дневнике, где царь ему «кумира» вымарал… «во многих местах поставлен знак вопроса»… «это делает мне большую разницу»… И он не идет на то, чтобы вымарывать «кумира», слово действительно ключевое в «Медном всаднике». И не публикует «Медного всадника».
Это же время синхронизировано всё-таки первым полным изданием «Горя от ума»… Пушкин, наверное, чувствует, что такое «Медный всадник». Наверное, не мы одни знаем, что «Медный всадник» – великое произведение. Он тоже имел некоторое представление о том, что такое «Медный всадник». И тут, на этом фоне опять происходит возобновление Грибоедова.
Грибоедова уже нету. Он мертв. И ведь было перед этим уже его издание, какое-то, правда, цензурированное. Ну а теперь официальная публикация, полное издание. Так что совпадение царской визы на «Медном всаднике» с одновременным выходом в свет «Горя от ума» тоже создают, на мой взгляд, какую-то аранжировку. Копаться в этом я не могу и не хочу. Но это есть. Я напал на это случайно, когда искал какие-то конкретные даты. Прошедший 93-й год – это как раз два 160-летия: написания «Медного всадника» и выхода «Горя от ума»…
Возобновляется и осуществляется в последний раз у Пушкина тема Грибоедова, когда он пишет «Путешествие в Арзрум». Он берет свои записи 29-го года и перерабатывает их. Но моему ощущению, он тогда и сочинил текст о Грибоедове. Это ясно – в тетрадках, которые он привез с Кавказа, этого текста нет. Более того, этого нет даже и в составах глав. Вот сейчас я продемонстрирую: была такая очаровательная манера главы путешествия снабжать такими подзаголовками маленькими, причем часто это одно слово, ничего не расписано. Вот взгляните: ТИФЛИС. НАРОДНЫЕ БАНИ. БЕЗНОСЫЙ ГАСАН… Ну и так далее. Так вот, последовательность эпизодов БЕЗОБДАЛ и ГРИБОЕДОВ в подзаголовках перепутана.
Моя мечта хоть раз в конце такой работы посмотреть рукописи: что как вставлено, что как надписано… Вид рукописи дал бы мне, конечно, много. Но я видел только полное собрание. Но и тут последовательность глав не та, как будто это «птичкой» вставлено. Ну ладно, оставим это.
Тут есть у меня еще тоненькие находки, сейчас мне их не возобновить, но все они приближают к желаемому мною результату: что главка о Грибоедове всё же была сочинена потом. Впрочем, всё это косвенное. Но одно свидетельство замечательное у меня есть:
«Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. „Откуда вы?“ – спросил я их. „Из Тегерана“. – „Что вы везете?“ – Грибоеда. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис…
Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова!»
Вот даже эта фраза «Не думал я встретить уже когда-нибудь…» звучит так: «не думал я, что еще вернусь к Грибоедову».
Но дело в том, что в черновике написано: «Четыре вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу». Потом «четыре» зачеркнуто и написано «два вола». Вольно или невольно, когда человек рисует воображаемую картину, он всегда преувеличивает. Потом, когда он ее уточняет, он делает ее скромнее…
– И достовернее.
– И достовернее. Но два вола или четыре вола – это все же… Человек, который «перепрягает волов» внутри текста-факта, – это, по-моему, как-то…
Хотя, может быть, ему не понравилось: четыре – много… Может быть, не помнит, сколько было. Но, по-моему, этот фактик дорогого стоит.
Теперь так. Если взять позднего Пушкина, Пушкина, который пишет статьи, чтобы кормить журнал (я об этом писал уже в «Предположении жить»), который очень надорван нервически и срывом Болдинской осени, которая у него готовилась в 36-м году после его каменноостровского цикла (с моей точки зрения, этот срыв шел еще и по линии возможности удрать), и потом вся эта дуэльная история… В общем, он не в очень хорошем состоянии. И тут еще кормить «Современник», и еще взаимоотношения с цензурой – ну, все знают этот комплекс. И вот я заметил, что все статейки, которые он в это время довольно массово продуцировал для «Современника», часто были загружены каким-то более… не то чтобы более глубоким, а каким-то более личным, что ли, материалом, чем это возможно. Пишет он о Вольтере, или пишет он о Жанне д’Арк, или пишет он о Железной Маске – какой-то есть там еще подспудный мотив. То есть из-за прерванного творчества, из-за недогруженного он перегружает эти статьи каким-то, возможно, сочинительством. Критическую статью он пишет как сочиненное произведение. То есть он мог писать эпизод с Грибоедовым как литературный факт, другими словами – создать литературный факт.
И довольно часто он вписывает автобиографическое в эти свои тексты. Здесь как будто сквозит собственная жизнь, записанная, как бы положенная на чужую доску критической статьи. И там есть еще очень много неосуществленного…
По-видимому, надо было себя подогревать зачем-то. Сорвана была продуктивность осенью 36-го года – поэтому он себя и перегружает.
Впервые в жизни, по-моему, у Пушкина прорываются в тексте такие автосвидетельства. Не подумайте, что он это намеренно засекретил. Нет. Просто так выражается дисгармоничное состояние человека, готовившегося к письму и сорванного. И продолжающего такую, скажем, заурядную журнальную деятельность, которая подпитывается этой его переполненностью, и желчью, и раздражением, и невозможностью сказать…
– Чувством?
– Да. Чувством. Всё это нужно, по-моему, рассматривать как некие свидетельства Пушкина о себе.
Всегда неохота копаться в том, было или не было у того-то с тем-то – это не тот разговор. Но: если он о чем-то сам проговорился, он не просто проговорился, он проговорился в чем-то. Или соврал. Но и соврал – зачем-то. То есть это как бы ключ к прочтению его биографии так, как он хотел бы быть прочтенным, быть, скажем, понятым, быть истолкованным. Я это вижу. Это есть, и это совпадает с его статьями.