Милин юркнул на солому, накрылся с головой пальто и затих, точно притаился.
На дворе я разобрал скрип телеги, лошадиное фырканье и два голоса: грубый мужской и визгливый женский — красивой Маланьи. «Должно быть, муж приехал», — сообразил я.
Голоса о чем-то спорили. Мужской гудел угрожающе, женский в чем-то оправдывался, и отсюда было слышно, как лживо и уклончиво верещал он.
Мало-помалу мужской голос стал тише, а женский зазвучал ласково и наконец слился в какое-то грудное мурлыканье. Потом все стихло.
Доктор ничего не слыхал. Милин не двигался под своим пальто. И когда уже на дворе воцарилась тишина, вдруг Дыня, прикорнувший в сторонке, произнес с тяжелым вздохом:
— Ишь, проклятая баба!..
Милин шевельнулся под пальто, но не отозвался.
Утро уже совсем ярко просвечивало сквозь щели стен. Наверху, под крышей, завозились воробьи. Где-то близко оглушительно закричал петух.