Тошнота, головокружение. В животе временами будто крысы скребут, к сердцу подпирает какая-то тяжесть. Тело утратило упругость и эластичность. Сон прерывистый и тревожный. Температура, кажется, повышенная.
Заключенные в тюрьмах выдерживают голодовки по десять – пятнадцать дней. Но там совсем иное положение. Голодовка в тюрьме – последнее средство борьбы; к ней прибегают лишь в самых исключительных случаях.
У голодающего сознательно и добровольно арестанта есть какая-то цель, есть смысл голодовки.
У нас нет цели. Нет никаких требований. Голодовка наша не имеет смысла. Мы знаем, что вынуждены голодать просто-напросто от нераспорядительности начальства. У нас нет предпосылок для соответствующего подъема духа, для голодного подвижничества, для анабиоза. Голод для нас нестерпим. За четыре дня голодовки окружающие меня люди как-то странно осунулись и постарели на несколько лет.
В эти минуты где-то там, в ярко сверкающем нарядном Петербурге, дамы-патронессы с седыми буклями, почтенные сенаторы, дипломаты, генералы, журналисты и прочая и прочая решают мировые проблемы.
Там, вероятно, водят по карте пухлыми пальцами, спорят о диспозициях и контр-атаках. Решают нашу судьбу…
А нас вот не интересуют ни исход великой кампании, ни диспозиции, ни контратаки – нам есть хочется.
Где-то выпал какой-то маленький винтик сложной бюрократической машины, обслуживающей нас, и обречены мы на тяжкие муки голода.
С Власовым и Чубученко конкурирует по части увеселений публики рядовой Симбо, бывший цирковой клоун. Он знает массу интересных фокусов. Например, выпивает два котелка воды (котелок – восемь чайных стаканов) и затем устраивает «фонтан»: вода из горла выливается обратно.
Взводный завидует клоуну.
– У нас, на Дальнем Востоке, Симбо, с твоей глоткой огромные деньги нажить можно. Я бы от китайцев через границу ханжу носил. Набрал бы в брюхо четвертухи две и смело через таможню – ищи!..
Алиба в гости пошел к куму, выпил полведра – и домой, дома вылил обратно в бутылки и продавай. Чудеса, ребятушки!
Ребятушки бойко смеются и в один голос хвалят емкое клоунское горло.
Власов пытается развенчать талантливого соперника:
– Морока это, братцы, не иначе! Не может брюхо вместить столько воды. Добро бы человек он могутный был. Это гипнотизм, факт! Мне один ученый доктор объяснял. Оптический обман зрения.
Симбо добродушно отшучивается и в сотый раз повторяет свои фокусы.
Когда бьет фонтан, маловеры щупают воду руками, пробуют языком.
– Нет, вода как вода!
– Все натурально!
Иногда взводный пристает к клоуну.
– Слышь, Симбо, научи ты меня этому колдовству, сделай милость! Ничего не пожалею.
Клоун звонко смеется.
– Нельзя, господин взводный. Это природное. Я по заказу сделан.
* * *В наши окопы пробрался удравший из немецкого плена рядовой Василисков.
Рассказывает о немцах с восторгом.
– Бяда, хорошо живут, черти.
Окопы у них бетонные, как в горницах: чисто, тепло, светло.
Пишша – что тебе в ресторантах.
У каждого солдата своя миска, две тарелки, серебряная ложка, вилка, нож.
Во флягах дорогие вина. Выпьешь один глоток – кровь по жилам так и заиграет. Примуса для варки супа. Чай не пьют вовсе, только один кофий да какаву.
Кофий нальет в стакан, а на дне кусков пять сахару лежит.
Станешь пить какаву с сахаром – боишься, чтоб язык не проглотить.
– Сладко? – спрашивают заинтересованные солдаты.
– Страсть до чего сладко! – восклицает Василисков. И тут же добавляет: – И где нам, супротив немцев сдюжать. Никогда не сдюжать! Солдат у его сыт, обут, одет, вымыт, и думы у солдата хорошие. У нас что? Никакого порядку нету, народ только мают.
– Чего ж ты удрал от хорошей жизни? – шутят солдаты над Василисковым. – Служил бы немецкому царю. Вот дуралей!
Он недоуменно таращит глаза.
– Как же это можно? Чать я семейный. Баба у мене в деревне, ребятишки, надел на три души имею. Какой это порядок, ежели каждый мужик будет самовольно переходить из одного государства в другое. Они – немцы – сюды, а мы – туды. Все перепутается, на десять лет не разберешь.
* * *В окопах меняются радикально или частично представления о многом.
В Петрограде учили, что «внутренний враг» – это те, которые… А на фронте стихийно вырастает в немудром солдатском мозгу совсем другое представление о «внутреннем враге».
В длинные скучные осенние вечера или сидя в землянке под впечатлением адской симфонии полевых и горных пушек мы иногда занимаемся «словесностью».
Кто-нибудь из рядовых явочным порядком присваивает себе звание взводного и задает вопросы.
На вопрос, кто наш внутренний враг, каждый солдат без запинки отвечает:
– Внутренних врагов у нас четыре: штабист, интендант, каптенармус[5] и вошь.
Социалисты, анархисты и всякие другие «исты» – это для большинства солдатской массы – фигуры людей, которые идут против начальства, хотят не того, чего хочет начальство.
А офицер, интендант, каптер и вошь – это повседневность, быт, реальность.
Этих внутренних врагов солдат видит, чувствует, «познает» ежедневно.
Офицеры в первой линии в те же осенние вечера играют в землянках в карты, достают потихоньку через каптеров и вестовых вино, напиваются.
Отношения солдат с офицерами все же лучше тех, что были в Петрограде.
Молодые офицеры «снисходят» даже до того, что пишут неграмотным солдатам письма на родину.
Красивым почерком выводят на грязной бумаге поклоны тятеньке и маменьке.
Но всегда и во всем чувствуется, что солдаты и офицеры это – два разных класса с разными интересами.
* * *Где-то слева третий день надоедливо урчит артиллерия. Наша или немецкая – разобрать трудно.
…Получен неожиданный приказ отступить. Слева, там, где рвутся шрапнели и воет воздух от летящих кусков железа и стали, немцы прорвали фронт. Нам угрожает фланговый удар.
Насиженные окопы жаль покидать. В них знаешь каждый выступ, каждую нору, каждый дефект. К новым опять нужно привыкать.
Немцы, видимо, чувствуют (у них вообще замечательное чутье) наше движение и поливают нас густым свинцовым дождем. К счастью, пули, как всегда, летят выше голов.
Опасаемся лобовой атаки, но ее нет. Противник дал на этот раз маху.
Когда стрелки знают о прорыве фронта, когда получен приказ об отступлении, самая «шутейная» атака противника наводит панику и отступление превращает в бегство.
Неутомимый фельдфебель Табалюк, подоткнув за ремень полы шинели, носится от взвода к взводу. Деловито и радостно покрикивает на солдат сочным тенорком:
– Не отставай, Иванов!
Да не гремите вы котелками, анафемы, не за грибами пошли!..
Не отставай, мать вашу в печенки! В плен захотелось, байструки! За немецкой колбасой соскучились! Он, немчура, угостит. Раскрой только зевало!
Подсумок закрой, Лопатин! Патроны трусятся. Растеряешь все.
Эх, будь вы, анафемы, прокляты. Согрешишь с вами!..
Фельдфебельская ругань, как комья снега, падает на серые шинели и незримо тает в шорохе шагов.
Благополучно отходим.
Случайно раненых несем на носилках из ружей, санитаров ждать некогда.
* * *Не успели обнюхаться на новых позициях – опять, как выражаются солдаты, пятки салом мажем.
Глубокой ночью снимаемся с якоря и торопливо бежим в тыл… на новые места.
Опять слева подозрительно близко ухают немецкие пушки. Где-то, должно быть, опять «прорвали».
Сзади совсем близко надвигаются какие-то странные шорохи и шумы. Тревожные перекрики людей и лошадей.
Вот две батареи нащупали нас и хватили перекрестным огнем.
Низко по земле, выбивая пыль на окопных насыпях, шелестит железный град шрапнели.
Стройно, без перебоев татакают пулеметы.
Синие и желтые отблески взрывов вздрагивают на ребрах шинельных квадратов.
Все кругом трясется, горланит, визжит, ураганится, и, кажется, нет выхода из этого загона смерти.
Серые фигуры, отбившиеся от своих взводов и отделений, в ошалелой бестолочи мечутся из одного хода сообщения в другой. Попадают в тупики. С рыком и воем устремляются назад, сбивая друг друга с ног, истошно матюгаясь и славословя.
В темноте наталкиваемся друг на друга, наступаем на ноги, гремим котелками. Хохол Петраченко печально острит.
– Выравниваем хронт.
Над головами в колеблющейся синеве неба жужжат пропеллеры не то наших, не то неприятельских аэропланов. Эти чайки нервируют солдат и офицеров больше, нежели самая сумасшедшая артиллерийская стрельба.
Может быть, это от того, что аэропланы еще недавно введены в действие, к ним не привыкли…
Не идем – летим, растянувшись длинной цепью по главному ходу сообщения.
Четвертый взвод нашей роты, оставшийся для прикрытия, стреляет без передышки. Это он втирает очки противнику: старается убедить его, что ничего не случилось.