— Ну да… Только куда ж его деть-то, клятого?.. А ты почем его признаешь-то?
— Кого?
— Да владыку того… Левкия? А то вот явится некий… не он вовсе…
не сносить тогда головы-то нам…
— Не сносить… о том говорено было нам в Вологде… У настоятеля Левкия над правой бровью вроде бы вмятина некая светится, а в ней будто бы кожица запеченная… Не проглядеть бы всего сего…
— Ну уж… глаз-то у меня сквозной — узрю в миг единый!
Вдруг дверь бесшумно открылась. Сначала показалась рука, державшая большой черный посох, а затем и их обладатель, человек лет за пятьдесят на вид, с рыже-седой окладистой бородой, с большим серебряным крестом, свисавшим почти до живота, и с довольно глубокой вмятиной над правой бровью…
Оба стрельца и многочисленные люди, сновавшие мимо монастырских дверей, пали на колени.
Левкий благословил всех и тихо спросил резким, глухим голосом:
— Которые тут из Вологды? Встаньте, чада мои. Что за вести у вас? Кто вестит мне?
— Людей тут много, владыко… — сжавшись от страха и робости, промолвил стрелецкий начальник.
Левкий обжег молниеносным взглядом стрельца с закрытым лицом
и, сделав знак рукою следовать за ним, снова скрылся в дверях.
Миновав монастырский двор, настоятель в сопровождении трех монахов вошел в небольшой каменный дом. В низком сводчатом помещении тускло горела лишь одна свеча. В углу стояло черное кресло с высокой спинкой. В помещении было очень жарко натоплено и остро пахло мятой
и валерианой…
Левкий сел в кресло и не сказал — приказал:
— Говори, стрелец!
— Велено передать тебе одному, владыко.
Настоятель резким жестом руки отпустил монахов и впился своими рыжими глазами в оцепеневшего от страха стрельца.
— Ну?!
Стрелец суетливо, а потому и неловко, достал откуда-то из недр полушубка довольно сильно измятый свиток, затем еще три и все это передал Левкию.
— Посвети, — приказал настоятель.
Читал он так долго, что у стрельца начали дрожать руки, попеременно державшие тяжелый медный подсвечник, а толстая свеча выгорела на три четверти.
Когда наконец с чтением было покончено, Левкий перекрестился и облегченно вздохнул.
— Воровство… — тихо проскрежетал сквозь зубы настоятель, глядя куда-то над головою стрельца, словно не видя его и не обращаясь к нему, а говоря самому себе. — Воровство… Лютое воровство… Окрест воровство единое… Что смерд последний, что князь высокородный — все в воровстве побратались. Недаром… ох как недаром ярится царь на бояр своих! Что жгучий песок в очах его… Чего на меня воззрился, охальник? — Левкий гневно стукнул посохом по полу. — Пади!
Стрелец рухнул на колени и прижался своим закрытым лицом к черной рясе настоятеля.
— Грамоте учен ли? — резко спросил он.
— Учен, владыко.
— Грамоты сии читал ли?
— Читал, владыко. При мне они и писаны были.
— На ком правду пред самим царем ищете, ведаешь ли?
— Ведаю, владыко.
— Кто еще о том ведает?
— Весь народ вологодский.
— Что люди вологодские порешили?
— Описано о том в грамотах да челобитьях, владыко.
— Что писано, то читано, — Левкий снова гневно стукнул посохом, —
а что спрошено, то ответа требует! Ну!
— Помилуй, владыко… Робею я пред тобою… А решил народ вологод-
ский крестным ходом на Москву идти… всем миром… с чадами и домочадцами… коли суда царского над теснителями нашими не свершится…
Левкий в сердцах стукнул посохом об пол и надолго задумался.
Потом спросил:
— Окромя меня, кому еще челобитья сии правлены?
— Не ведаю, владыко. Разные люди разными путями подобное несут, слезы льют…
— Князь Борис Агафонович ведает ли о том?
— Ведает. Собрал все пожитки свои да на Москву и подался. Три года
на Вологде кормился, теперь у государя иное место вымаливать станет…
— Кто же на его воровство указал ему?
— Я… владыко…
— И жив до сей поры?
— Да я-то жив… покуда…
— А он?
— Тоже… но плох уж…
Левкий резко поднялся с кресла, сильно стукнув при этом посохом.
— Князь где?
— Тут, владыко… И сын его, Алексей, при нем же…
— В Москве, что ль? Да встань ты на ноги!
— У ворот монастыря твоего, владыко.
— Что-о-о-о?!
— Связанные они… да в мешках…
— Кто?.. Кто приказал творить такое без указа государева?
— Я… я сам рассудил эдак-то… с меня и сыск веди, владыко…
— Пошто… пошто, неразумный, с грузом таким в Кремль объявился? Многоголовый, что ли?
— Братец твой так велел, владыко…
— Ах, праведник келейный… — почти простонал Левкий, мечась по тесному помещению своего присутственного места. — Ангел Божий… непорочный… чего удумал!.. Своим судом судить человека государева! Боярина! Князя! По женской линии, по суздальской, единокровца царского! Всем князьям владимирским да ярославским родича прямого! Тестя самого боярина… Э-э-э, да что тут говорить-то попусту!.. Безумие ваше головы вам стоить может! Оно и верно — зачем безумному голова?.. Не поднимет царь топор над головою князя Бориса! В поход великий со всем войском своим готовится государь наш, согласие да мир надобен ему в Думе боярской, но не раздор да лай средь бояр великих, князей высокородных! Уразумел, стрелец бесстрашный, куда ты с братцем моим занозу заколотил? Кто… кто вытаскивать-то ее осмелится?
— Ты… ты, владыко… более некому… — пробормотал стрелец голосом, наполненным слезами. — Так братец твой и сказывал… более некому
за страдальцев вологодских постоять пред царем нашим… более некому…
Стрелец был на полголовы ниже Левкия. Лицо его было по-прежнему закрыто черным платком, неширокие плечи безвольно опущены, но глаза его бесстрашно, даже с явным вызовом смотрели на длинное и сухое лицо монаха, подергивающееся от гнева и возбуждения…
— Смел да дерзок ты не по чину, стрелец… — тихо сказал Левкий и, глубоко вздохнув, сел в свое кресло.
Он так долго молчал, сидя с закрытыми глазами, что стрелец решил, будто настоятель заснул, а потому и беседа с ним закончена. А раз так — стрелец направился к двери…
— И строптив к тому же непомерно… — раздался вдруг тихий, но по-прежнему резкий голос настоятеля. Он снова довольно долго молчал, а затем спросил: — Про дворянина Саватеева и семейство его все ли верно в челобитье указано? Знавал я его… Отличал от иных прочих… Государь тоже его жаловал…
Стрелец вдруг снова рухнул на пол. На этот раз не у ног настоятеля, а под небольшим иконостасом в противоположном углу этой палаты. Он страстно шептал молитвы и клятвы, призывая всех святых на помощь себе и отбивая лбом по полу бесчисленные поклоны…
Настоятель не мешал ему. Наконец промолвил:
— Верю, сын мой… И брату своему верю… Во всем… В словах его и деяниях. Святой он человек, безгрешный. Встань, сын мой. Подойди ко мне. Господь внушает мне, будто не просто стрелец ты, миром вологодским с челобитьями посланный. Нет, не просто… Однако тайну твою вырывать у тебя не стану… покуда… Сдашь князей монахам моим, а сам ступай себе с Богом. Благословение мое тебе да людишкам твоим получишь — возьму грех на душу. Не ведаю, как и отмолю-то его…
— А челобитья-то наши как же, владыко? — Стрелец вдруг выпрямился, голос его задрожал.
— Не пропадут они даром, Бог даст… — Левкий сверлил стрельца жгучим своим взглядом, весь подавшись вперед, к стрельцу, в своем кресле.
— А как же князья те? С ними-то чего будет?
— Я — пастырь духовный, ты — овца Божья, а Всевышний — судия над всеми смертными… Как повелит, так и будет! Аминь.
— Аминь.
— Князей тотчас сдай моим людям, стрелец. Не отягощай душу свою грехом неискупимым…
— Нет, владыко! — решительно заявил стрелец, кладя правую руку на эфес своей сабли. — Не для того столько мук мною… нами принято, чтобы сатана в обличье людском по свету вольно шествовал! Убью вора проклятого!
— Чего же ты раньше-то сего не сотворил? — Левкий вплотную подошел к нему и поднял было левую руку, чтобы сорвать с его лица черный платок, но стрелец обеими руками защитил лицо и сделал несколько шагов назад. — Убивать князей надо было раньше… коли ты убийца…
— Потому в Москву я их и доставил, чтобы судом царским судили бы их, чтобы знали люди, как над ворами государевыми казнь чинится. А убил бы их во чистом поле, как тех волков, что за нами всю дорогу охотились, еще
в святые угодники их записали бы, иродов да нехристей!
— Богохульник! Пади!
И снова стрелец пал на колени у ног настоятеля монастыря Чудова.
Но на этот раз тот молчал совсем недолго.
— Челобитья твои, — услышал стрелец словно откуда-то с далекого высока, — еще сегодня у царя будут, перед отходом его ко сну… и слово мое тоже. И неких других, что еще поболее меня у государя в чести да в милости обретаются. А за строгость мою не взыщи — мало ли кому грамотки брата моего достаться могут. Молись, сын мой, и Господом Богом забыт не будешь. А после заутрени я сам навещу тебя… с новостями да с молитвами.