Стравинский, «ультрасовременный русский композитор», живет совсем рядом, в Морже. Ситуация располагает к продолжению сотрудничества. «Труппа останется в Лозанне до самого отъезда в Нью-Йорк. Оттуда она направится в Ливерпуль, где ее будут ожидать декорации и костюмы Бакста». Наконец, отмечается в коммюнике, целый месяц «Метрополитен-опера хаус» будет принимать у себя двести артистов – музыкантов и танцовщиков, – в числе которых (повторяется в тексте еще раз) Нижинский, Карсавина, Фокин и Фокина.
В конце августа у Дягилева в Лозанне появляется Уильям Гуэрд, проездом из Парижа в Милан. Такси везет Гуэрда в «Бельрив», где его встречает не обидчивый импресарио, которого он видел в Милане, но сердечный и гостеприимный русский. «На часок в ожидании поезда?! – воскликнул он с удивлением. – Дорогой друг (…), до завтра вы никуда не уедете; да вам и вообще не надо уезжать. Я хочу, чтобы вы посмотрели все, что у нас есть вам показать. Уверен, вам будет очень интересно»[164]. Дягилев ведет пресс-атташе «Метрополитен-оперы» показывать поместье, начиная с парка с его пышными лаврами, соснами и кленами, лилиями и розами. Уильям Гуэрд очарован видом на французские Альпы, вершины которых подернуты тонкой утренней дымкой.
Домочадцы Стравинского
В Морже семья Стравинских селится в доме, который существует и поныне, примерно на перекрестке улиц Сен-Доминг и де Паки. Именно здесь писатель Шарль-Фердинанд Рамю, работавший в то время над французским переводом «Байки про лису», навещал композитора, «засевшего меж двух барабанов в комнате на самом верху башенки»[165]; в голубой комнате, выходящей окнами во фруктовый сад, где «резвятся четверо прелестных «румяных» детей (по-русски говорят «румяный мальчик», «румяная девочка», чтобы похвалить красивый здоровый цвет лица)»[166]. В конце 1917 года этот особняк под названием «Роживю» был продан; композитор с семьей и прислугой селится в нескольких сотнях метров оттуда, на площади Сен-Луи, в доме «Борнан». Тишина и уют комнаты на четвертом этаже, под самой крышей, располагают к творчеству. Там Стравинский закончит «Свадебку» (1917). Там же он напишет, среди прочего, «Соловья», «Историю солдата» (1917), «Регтайм», «Четыре русские песни» (1918), «Piano Rag-Music» и «Пульчинеллу» (1919). Город Морж избрал своим местом жительства и польский композитор Игнаций Падеревский. Но карьера Стравинского только начиналась, а тот был уже овеян славой; к тому же один был поляк, а другой русский… Отсюда следующий анекдот. Однажды американский журналист спросил Стравинского, часто ли он встречал Падеревского.
– Никогда.
– Но вы же оба жили в Морже…
– О, знаете, Морж такой большой город![167]
В этом большом городе было от силы 5000 жителей!
С ним перекликается и другой анекдот, рассказанный Эрнестом Ансерме. В Лондоне во время званого обеда, хозяйка дома спрашивает Падеревского:
– Значит, вы жили в Морже, как и Стравинский. Должно быть, вы с ним знакомы.
– Ну, дорогой друг, мы хоть и жили на берегу одного озера, но плавали в разных водах![168]
После окончания войны у Стравинского больше нет причин оставаться в Швейцарии. Как отмечает его сын Федор, «родина далеко и потеряна окончательно… И взоры моего отца естественным образом обращаются к Франции, к Парижу, где, по его словам, бьется деловой пульс всего мира»[169]. И летом 1920 года Стравинский вместе со всеми домочадцами покидает Морж.
Довольно скоро мужчины выходят к дому поменьше – вероятно, к надворной постройке «Бельрив», – где с кистью в руках трудятся Наталья Гончарова и Михаил Ларионов.
– А теперь в школу!
– В школу? Какую школу? – спрашивает Гуэрд.
– В балетную школу, – отвечает Дягилев. – Вся труппа здесь, в Швейцарии, и работает с утра до ночи. Чеккетти, наш Энрико Чеккетти, величайший из ныне живущих maestro da balla, дает по три урока ежедневно.
Они едут в «Народный дом», где посланец «Мет» застает конец урока для девушек. Затем следует отдельный урок для Мясина, «молодого человека среднего роста, целиком скроенного из изящества и мускулов, с лицом и глазами не столько танцовщика, сколько поэта». Чеккетти заставляет его делать различные па, прыжки и повороты, насвистывая мелодии и громко отбивая ритм тростью по полу.
За обедом Дягилев засыпает гостя градом вопросов о США. Уильяму Гуэрду все же удается убедить его в том, что турне по Америке безусловно оправдывает неудобства, связанные с пересечением Атлантики. И даже заверяет его, что публика, которая будет валить валом на представления «Русского балета», по своим вкусам ни в чем не уступает зрителям Парижа, Лондона и Берлина.
– Естественно, журналисты захотят вас сфотографировать, – замечает он к слову.
– Мое фото в газетах! Мое фото в газетах!
От изумления Дягилев роняет нож и вилку.
– Безусловно, если вы их заинтересуете. И, возможно, у вас захотят взять интервью.
– Дорогой друг, об этом не может быть и речи. Никогда! Пусть газеты печатают фото балетов и танцоров, сколько угодно! Но я-то здесь при чем? Знаете, такого никогда не было.
Когда подают чай, к дому подъезжает на велосипеде молодой человек лет тридцати, с пронзительным взглядом, живыми чертами лица и быстрой речью. Это Игорь Стравинский.
Дягилев и Мясин. Рисунок Ларионова
К гостям присоединяются Больм, Ларионов и Гончарова, Мясин, чуть позже – Эрнест Ансерме. Но тон беседе задает главным образом Стравинский. Он настолько блистателен, что никому и в голову не приходит с ним соперничать. Дягилев держится барином и лишь изредка вступает в разговор, чтобы задать вопрос или обронить какое-нибудь замечание. Он играючи использует «умы своих друзей, как органист – регистры своего инструмента»[170].
День завершается обзорной экскурсией на машине. Дягилев везет гостя на берег уединенного озера, окруженного холмами. В этот поздний час здесь безлюдно и тихо, только светится вдалеке окно какой-то фермы. Вернувшись в Лозанну, Уильям Дж. Гуэрд и «славянский колдун» назначают друг другу свидание в Нью-Йорке!
Контуры предстоящего турне проясняются. Благодаря переговорам середины августа дело сдвинулось с места. Так, стороны условились, что в Нью-Йорке, Филадельфии и Чикаго «Русский балет» будет иметь в своем распоряжении оркестр численностью не менее 70 музыкантов. В меньших по размеру городах, таких, как Атлантик-Сити или Миннеаполис, ему предоставят оркестр из 55 человек. Отсюда следует, что в этих населенных пунктах в программу нельзя включать балеты, требующие большего наличного состава: «Легенду об Иосифе», «Жар-птицу», «Петрушку», «Синего бога» и «Нарцисса».
Первые спектакли состоятся в «Сенчури тиэтр» в январе 1916 года. Завершится турне в апреле: в течение месяца труппа будет выступать в «Метрополитен-опере», давая семь спектаклей в неделю. Дягилев получит аванс на общую сумму 45 000 долларов[171]. Однако ему вменяется в обязанность за свой счет застраховать жизнь в пользу «Метрополитен-опера компани». Причина: отсутствие Дягилева нанесет турне непоправимый ущерб. Дягилев соглашается. И 12 ноября 1915 года «Банкферейн Сюисс» оповещает его о том, что «в его распоряжение поступила определенная сумма, доступная по предъявлении страхового полиса»[172].
В течение осени в Соединенных Штатах разворачивается активная рекламная кампания. «До сих пор ни один проект не был настолько прекрасно подготовлен с точки зрения рекламы и промоушена»[173]. Информация, которую получает нью-йоркская пресса, внушает большой оптимизм. Так, публику извещают, что декорации и костюмы Бакста будут погружены на корабль в Лондона 30 ноября. На самом деле они отправятся в путь только в конце декабря. И сцена «Сенчури», в противоположность тому, что было объявлено, вовсе не будет несколько недель подряд занята под неустанные репетиции. Труппа приедет от силы за пять дней до премьеры…
«Ансерме уже в пути», – заявляет пресса; однако он отправится в плавание лишь на Рождество. Зато оркестр действительно уже складывается. По поручению Нэйана Франко, который будет проводить первые репетиции, пока не приедет Ансерме, некий Г. Гейдельберг набирает музыкантов. Реклама есть реклама: о приезде Нижинского и Карсавиной по-прежнему говорят как о достоверном факте. В оправдание «Метрополитен-опера компани» следует отметить, что Дягилев не оставляет попыток добиться освобождения Нижинского и вывезти его из Австрии.
Об этом свидетельствует Эрнест Ансерме: «Надо сказать, что на все эти попытки он потратил изрядные средства, поскольку некоторые посредники требовали солидного вознаграждения. Все его планы и замыслы на этот американский сезон зависели от возвращения Нижинского, равно как и Карсавиной»[174]. Сергей Григорьев еще более категоричен: «Не будь Дягилева, Нижинский никогда бы не оказался на свободе и не смог уехать в Америку»[175].