Было слышно, как он открыл воду и набирает её в чайник.
— Ты не представляешь, о чём сейчас школьники пишут сочинения, совсем не представляешь. Это в наше время писали о земледельцах, о партизанах, что-то наигранно патриотическое или навеянное чем-то наподобие «Молодой гвардии», — пытаясь перевести разговор, Иван затронул свою излюбленную тему, — Сейчас герои другие. Не скажу, что они лучше или хуже, но другие. За двадцать лет столько изменилось, Иварс. Я смотрю и удивляюсь.
— Чему удивляться? — Иварс разглядывал книжные полки, которые были в квартире повсюду, даже в коридоре и на кухне.
— Тому, что никогда ещё у нас за такой короткий промежуток времени не подрастало поколение, которое не ценит того, что двадцать лет назад для него было сделано, — Иван доставал из шкафа чашки и блюдца, — С другой стороны, я почти перестал общаться с друзьями из Ленинграда, так просто туда теперь не съездишь, даже если пишут и приглашают. Ну, ты, наверное, помнишь, когда мы были на четвёртом курсе, они приезжали к нам на практику.
— Конечно, помню, Иван, — Иварс улыбнулся в первый раз за последние пару часов, — Мне даже чья-то работа попадалась на глаза. Нет, сейчас не вспомню, по фольклору. А Ленинград-то давно Петербург.
— Вот и я о том же, дорогой Иварс. Всё поменялось, только мы с тобой не меняемся. Печально только, что тебя ко мне привёл столь грустный повод. Я так рад тебя видеть, Иварс! Сразу как будто моложе. У тебя нет такого чувства?
Иварс не расслышал вопроса, а Иван решил не переспрашивать. Засвистел чайник. За чашкой чая с печеньем и малиновым вареньем каждый из них чувствовал, что не может быть откровенным. Иван хотел попросить Иварса не вспоминать о его способностях, из-за которых в студенческие годы у него было много проблем. Иварс же неотрывно думал о прочитанном утром, взвешивая, каким образом он мог украсть чьё-то счастье, и как это счастье могла вернуть смерть его дочери. Беседа не складывалась, как будто пытались найти общий язык люди, решившие когда-то порвать со своим прошлым, но не сумевшие довести задуманное до конца.
— Мне пора назад, меня ждут, — сказал Иван, — Проводи меня, только не спеши, мне за тобой не угнаться.
По дороге к церкви оба снова молчали. Иван перекрестил Иварса три раза, они обнялись, и Иварс отправился по улице вниз, на этот раз напрямик, не желая делать крюк и спускаться по ступеням.
XIV
Жил-был пастух. Был он ещё совсем молод, а потому, присматривая за стадом, которое паслось в лугах у озёр, пел весёлые задорные песни. Ему не нужен был пастуший рожок. Едва заслышав его голос, животные сбегались и покорно шли обратно в деревню.
Влюбился пастух в девушку из зажиточной семьи.
— Зачем тебе этот пастушок? — спрашивала девушку мать, — Он слишком прост для тебя. Представь, он до глубокой старости будет пасти коров в лесу. Вы будете жить в бедности.
— Ты у нас красавица, мастерица, — говорил отец, — Не выдам тебя замуж этому пустозвону, не настаивай.
Послушалась дочь родителей и вышла замуж за кузнеца, самого завидного жениха в округе. Только не заладилось у них сразу. Едва заслышав песню пастуха утром, девушка принималась горько плакать. То же самое повторялось и вечером изо дня в день. Кузнец догадывался, в чём тут дело.
— Бросай петь, пастух, от твоего голоса людям тошно, и коровы бегут к тебе побыстрее лишь затем, чтобы ты скорее замолчал. Не буди нас по утрам, не провожай вечером песнями Солнце, — просил кузнец.
— Не могу я не петь. В моей песне и рассвет, и закат, и жужжание стрекоз, и шум деревьев, и рябь озера — вот что в моих песнях. Разве не для того живут, чтобы всё это видеть и слышать?
Ничего не смог ответить кузнец, только в тот же день выследил поляну, где пастух пас стадо и где отдыхал в полуденный зной в стоге сена. Дождавшись, когда пастух задремлет, кузнец подошёл и с силой вонзил несколько раз в стог вилы.
— Не будешь ты больше лить слёзы, не будешь слышать песен пастушьих, не будут они будить тебя по утрам и провожать Солнце на ночь, — сказал кузнец жене, возвратившись домой.
Проплакала девица до вечера. А незадолго до заката услышала невдалеке за окном знакомую веселую песню, под которую стадо возвращалось домой.
Испугался кузнец, вышел посмотреть. Пастуха не было со стадом. Только песня звучала по-прежнему, и было в ней: и жужжанье стрекоз, и шум деревьев, и рябь озера, и много другого, к чему кузнец никогда не прислушивался. И ничто не могло помешать этой песне разливаться на всю округу. Кузнец попытался затянуть свою песню, но тут же поперхнулся и потерял голос, а после и вовсе сошёл с ума.
Забрали красавицу родители обратно в свой дом. Кузнецу же ничего не оставалось делать, как податься в пастухи. Идёт немой пастух по деревне, а песня звучит: весёлая, звонкая, звонче, чем прежде, и в ней шелест некошеной травы, раскаты летнего грома, тихое покачивание на ветру ивы.
XV
Иварс прогуливался по набережной Даугавы. Неделю назад он говорил с Иваном, листал ту самую книгу, размышлял о несостоявшейся встрече с Александром. Гуляя, он мысленно вновь возвращался назад, вспоминал детали, стараясь связать гибель дочери и гибель детектива. Неужели Александру удалось раскопать что-то такое, за что его заставили совершить самоубийство.
В случайность этого происшествия Иварс не верил.
Со стороны моря дул сильный ветер. Иварс поднял воротник куртки и немного съёжился. Холод пробежал по его телу.
— Надо возвращаться, пока я не замёрз тут, — подумал Иварс и быстрым шагом направился в сторону моста.
Ему становилось всё холоднее, но, слегка потянув левое плечо, он ощутил, как по спине струится пот. Иварс ускорил шаг. Он почти бежал, спотыкаясь на ходу, поправляя воротник куртки, пытаясь вернуться в офис как можно быстрее. Иварс пожалел, что зашёл так далеко. Он уже подумывал сесть на трамвай, что переезжает мост и идёт как раз обратно, в центр города. Уже почти дойдя до остановки, начав переходить дорогу, Иварс почувствовал, что ноги его не слушаются. Дышалось тяжело. В глазах пошли чёрные круги. Через какие-то пару шагов он уже ничего не видел, а ещё через шаг упал. Шум автомобилей нарастал, как будто они мчались мимо с чудовищной скоростью, которую с трудом можно развить в городе. Шум давил на барабанные перепонки, от него становилось нестерпимо больно, боль отдавалась по всему телу.
Иварс не почувствовал, как чьи-то руки ощупывали его шею, проверяли пульс, только слышал:
— В слимницу его, и как можно быстрее, это сердце, — сказал кто-то, почти скомандовал, и что-то кольнуло в левой руке.
Боль отступала, надвигался сон. Тело стало ватным, практически невесомым. Теперь Иварс чувствовал прикосновения рук, но не слышал голосов. Вот тугая манжета затягивается сначала на левой руке, затем на правой. Измеряют давление. Снова кольнуло, скрутило руку. Ставят капельницу. Что-то холодное скользит по груди. Слушают сердце.
— Анн, это ты? — спросил Иварс, но ответа не последовало.
— Быстрее вводите, пусть отдыхает, — слова прозвенели в ушах, но потом всё смокло. Наступила полная тишина. Никто не прикасался, не раздавалось ни слова.
Когда Иварс сумел открыть глаза, то увидел вокруг себя белые стены, такой же белый потолок и цветы на окне, большие алоэ в керамических горшках, застиранные желтые занавески. Где-то вдалеке слышались голоса. Сколько времени прошло с тех пор, как Иварс гулял по набережной, он понять не мог, да и с трудом смог припомнить, что случилось. Он попытался привстать. Слабость, страшная слабость. Лучше лежать и смотреть в потолок.
Он задремал, проснулся только тогда, когда услышал, как Айта говорит ему:
— Береги себя, отдыхай, я приду к тебе завтра, — её голос звучал совсем близко.
Иварс открыл глаза, повернул голову, но увидел только, как закрывается дверь в палату. У соседней стены, выкрашенной в желтый цвет, стояли ещё две койки. На одной из них лежал мужчина в синем спортивном костюме и читал книгу. Снова стало тихо и снова, подчиняясь какому-то внутреннему инстинкту самосохранения, Иварс задремал.
Ему снился огромный яблоневый сад, по которому он идет, куда глаза глядят. На ветках, чуть наклонившихся к земле, висели маленькие зелёные яблоки. Он шёл, раздвигая руками ветви и отгоняя от себя шмелей, сновавших взад и вперед. Позади него шла Анна. Он оглядывался, а она смеялась и кричала ему:
— Не останавливайся, папа, а то так мы никогда никуда не придём!
Куда мы должны прийти? Иварс хотел спросить об этом, но не смог произнести ни слова, всё так же покорно продолжая двигаться в неизвестном направлении. Они вышли к широкой канаве и попытались её перешагнуть: сделать этого не удалось. Иварс присмотрелся. То, что показалось ему канавой, было небольшой речкой. На дне её сновали щурята. На поверхности с бешеной скоростью перемещались водомерки.