И Табби говорит:
– Бабуся Уилмот говорит, все захотят купить твои картины. Говорит, ты нарисуешь картины, за которые летняя публика будет драться.
Мисти говорит:
– Спокойной ночи, душка.
И Табби говорит:
– Бабуся Уилмот говорит, ты снова сделаешь нас богатыми.
Кивая, она говорит:
– Папа привез тебя сюда, чтобы весь остров снова стал богатым.
Зажав осколки краски в кулаке, Мисти гасит свет.
Послание на подоконнике – там, где облупилась краска, – говорит:
– Ты умрешь, когда они высосут тебя.
Подпись: Констанс Бёртон.
Отколупав еще немного краски, Мисти читает:
– Мы все умираем.
Наклонившись, чтобы выключить розовый фарфоровый ночник, Мисти говорит:
– Что ты хочешь на день рождения, через недельку?
И тихий голос Табби во тьме говорит:
– Я хочу пикник на мысе и хочу, чтобы ты снова стала рисовать.
И Мисти говорит голосу:
– Спи давай, – и целует его, чтобы он уснул.
10 июля
Во время их десятого свидания Мисти спросила Питера, не копался ли он в ее противозачаточных таблетках.
Оба сидели в Мистиной квартире. Она работала над очередной картиной. Телевизор был включен и показывал испанскую мыльную оперу. На новой картине была высоченная церковь, сложенная из тесаного камня. Крыша под шпилем обита медью, потускневшей, темно-зеленой. Узоры витражных окон запутанные, как паутина.
Рисуя яркую синь дверей церкви, Мисти сказала:
– Я же не дура.
Она сказала:
– Любая женщина заметит разницу между настоящими противозачаточными таблетками и маленькими розовыми леденцами с корицей, которыми ты их подменил.
Питер взял ее последнюю картину, дом за белым частоколом – картину, которую он вставил в раму, – и затолкал ее под свой мешковатый старый свитер. Будто беременный каким-то очень квадратным ребенком, он ходил вразвалочку по квартире Мисти. Свесив руки вертикально по бокам, он удерживал картину на месте локтями.
А потом вдруг легонько двинул руками, и картина выпала из-под свитера. За один удар сердца от пола, от стеклянного крошева на полу, Питер поймал картину.
Ты поймал ее. Мистину живопись.
Она сказала:
– Ты что, блядь, творишь?
И Питер сказал:
– У меня есть план.
И Мисти сказала:
– Я не хочу иметь детей. Я собираюсь стать художником.
В телевизоре некий мужчина швырнул женщину прямо на землю, и она разлеглась там, облизывая губы, ее груди вздымались и опадали под тугим свитером. Предполагалось, что она – офицер полиции. Питер ни слова не знал по-испански. Испанские мыльные оперы нравились ему тем, что реплики персонажей можно понимать как угодно.
Запихивая картину обратно под свитер, Питер сказал:
– Когда?
И Мисти сказала:
– Что значит – когда?
Картина вновь выпала, Питер поймал ее.
– Когда ты собираешься стать художником? – сказал он.
Еще он любил испанские мыльные оперы за то, как стремительно в них разрешались любые кризисы. Сегодня мужчина и женщина кромсают друг друга мясницкими ножами. Назавтра они преклоняют колени в церкви, держа на руках новорожденного. Сложив ладони в молитве. Люди терпели друг от друга самое худшее, кричали и дрались. Развод и аборт были просто исключены из числа сюжетных решений.
Мисти никак не могла понять: любовь это или просто привычка.
После окончания колледжа, сказала она, вот когда она станет художником. Когда составит корпус работ и найдет галерею, согласную их выставить. Когда продаст хотя бы пару картин. Мисти хотелось быть реалистом. Может, она станет учить живописи в средней школе. Или будет конструктором-чертежником или книжным иллюстратором. Делать что-то практическое. Не каждый может стать знаменитым художником.
Втискивая картину под свитер, Питер сказал:
– Ты могла бы стать знаменитым художником.
И Мисти сказала ему, прекрати. Просто хватит об этом.
– Почему? – сказал он. – Это правда.
Не отрывая глаз от телевизора, беременный картиной, Питер сказал:
– Ты такая талантливая. Ты могла бы стать знаменитейшим художником своего поколения.
Глядя на испанскую рекламу какой-то игрушки из пластика, Питер сказал:
– При твоем даре ты просто обречена стать великим художником. Колледж для тебя – напрасная трата времени.
То, что тебе непонятно, можно понимать как угодно.
Картина выпала, и он поймал ее. Питер сказал:
– Все, что тебе нужно, – это рисовать.
Может, за это Мисти и любила его.
Любила тебя.
Потому что ты верил в нее гораздо сильнее, чем она – в себя. Ты ждал от нее куда большего, чем она – от себя самой.
Прописывая крохотное золото шарообразных дверных ручек церкви, Мисти сказала:
– Может быть.
Она сказала:
– Но потому-то я и не хочу иметь детей…
Просто для протокола: это было довольно-таки остроумно. Все ее противозачаточные таблетки заменены малюсенькими леденцами-сердечками.
– Просто выходи за меня, – сказал Питер, – и ты будешь следующей великой художницей уэйтенлсийской школы.
Мора Кинкейд и Констанс Бёртон.
Мисти сказала, что всего две художницы не могут считаться «школой».
И Питер сказал:
– Три, считая тебя.
Мора Кинкейд, Констанс Бёртон и Мисти Кляйнман.
– Мисти Уилмот, – сказал Питер и затолкал картину под свитер.
Ты так и сказал.
Мужчина в телевизоре вновь и вновь кричал «Teamo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и длинными пушистыми ресницами, пинками спуская ее вниз по лестнице.
Картина выпала из-под свитера, Питер поймал ее снова. Он встал рядом с Мисти – она ложила последние мазки на высоченную каменную церковь, пятна зеленого мха на крыше, красную ржавчину на сточных желобах. И он сказал:
– Прямо там, в этой церкви, мы и поженимся.
И туп-туп-тупенькая маленькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. Что такой на самом деле не существует.
– Это ты так думаешь, – сказал Питер. Он поцеловал ее в шею и прошептал: – Выходи за меня, и остров устроит тебе шикарнейшую свадьбу, какую только видали за последнюю сотню лет.
11 июля
На первом этаже давно пробило полночь, и вестибюль пуст, вот только Полетта Хайленд сидит за конторкой. Грейс Уилмот с удовольствием вам поведает: Полетта – Хайленд по мужу, но до свадьбы она была Питерсен, хотя ее мать – Нимен, потомок тапперской ветви. Раньше это всегда означало тонны денег со стороны обеих родителей. Теперь Полетта – портье.
В дальнем конце вестибюля, утонув в подушке красного кожаного кресла с подголовником, восседает Грейс, читающая что-то у камина.
Вестибюль гостиницы «Уэйтенси» – десятилетия всякой всячины, скопившейся слой за слоем. Сад. Парк.
Шерстяной ковер – зелень мха поверх плиток из гранита, добытого рядом в каменоломне. Голубой ковер, спускающийся по лестнице, – как водопад, омывающий лестничные площадки, каскадом несущийся вниз по каждой ступеньке. Стволы ореховых деревьев, распиленные на части, обструганные, отполированные, вновь сложенные вместе, – они образуют лес совершенных квадратных колонн, прямые ряды темных сияющих деревьев, подпирающих крону из гипсовых листьев и купидонов.
С потолка свисает хрустальная люстра, твердый солнечный луч, что дробится и разлетается по всей этой лесной поляне. Хрустальные дрюльки-висюльки, на такой высоте они кажутся крохотными, словно искрящие шишечки на новогодней елке, но залазишь на высокую стремянку, чтобы протереть их, и выясняется: каждый кристалл – размером с кулак.
Лепные гирлянды цветов и водопады зеленого шелка почти полностью затеняют окна. В дневное время они превращают солнечный свет в зеленую тихую полутень. Диваны и кресла – мягкие, обитые цветущими кустами, поросшие понизу длинной бахромой. Камин мог бы с тем же успехом быть праздничным костром. Весь вестибюль – как остров в миниатюре. За закрытыми дверями. Эдем.
Для протокола: этот ландшафт – вот где Грейс Уилмот сильнее всего чувствует себя как дома. Даже сильнее, чем в своем собственном доме. Ее доме.
Твоем доме.
Преодолев уже полдороги сквозь вестибюль, Мисти бочком протискивается меж диванов и маленьких столиков, и Грейс поднимает голову.
Она говорит:
– Мисти, иди посиди у огня.
Она вновь утыкается взглядом в свою открытую книгу и говорит:
– Как твоя головная боль?
У Мисти нет головной боли.
На коленях у Грейс – ее раскрытый дневник, тот самый, в обложке из красной кожи, и она пристально всматривается в страницы и говорит:
– Какое сегодня число?
Мисти ставит ее в известность.
Камин догорел до слоя рыжих угольев чуть пониже решетки. Грейс обута в бурые туфли на пряжках, ее ноги свисают с кресла, носки туфель тянутся вниз, не доставая до пола. Копна ее длинных белых кудрей нависает над книгой, лежащей у нее на коленях. Стоящий рядом с ее креслом торшер льет сияние вниз, и свет ярко бликует в серебряном ободе увеличительного стекла, которое Грейс заносит над каждой страницей.