– Помню, как не помнить, – соглашается сестра…
Наталья мне двоюродной бабкой приходится. В семье она старшая, грамоты не знала, замуж так и не вышла, а ребеночка родила себе от пришлого мужика. Вдвоем с сестрой Клавдией они и воспитали Шурку.
Дядька мой – красавец, белокурый, голубоглазый, росту в нем под два метра. Везде первый, в школе лучше всех учился, а после окончания школы поступил в Тамбовское летное училище и стал летчиком-инженером. Стал, да ненадолго. Запил. От полетов его отстранили, перевели в диспетчеры. Командование уговаривало лечиться, но он не согласился, обиделся, домой в деревню к матери уехал.
– Это она сама его и испортила, – шептались соседки, – сдела ла ему, чтобы с ней остался. Вот он и остался, до самой своей смерти, так ни на шаг от нее и не отошел. Смертным боем бил, а Наталья все жива, высохла, в чем душа держится, всех схоронила: брата, сестер и сына…
– Ведьма она, – твердил Шурка. – Уж кому знать, как не мне. Ведьма и есть. Сама мне подливала, чтоб я от дома никуда. По рукам и ногам скрутила. Она и вас всех родственничков похоронит, посмотрите!
Грозил, а сам умер, не дожив до пятидесяти. В местной забегаловке захлебнулся пивом.
Наталья поставила на могиле сына гранитный памятник.
– Шурка летчик был, он гордилси, – приговаривала.
Весь дом у Натальи увешан образами, она исправно посещала церковь, постилась истово…
– Погадай мне, Натусь.
– А и давай, пораскину…
Затертые до бахромы карты аккуратно раскладываются сухими, коричневыми, не женскими руками. Много этим рукам на своем веку поработать пришлось… Вот, туз пиковый лег «на сердце», валет пик «под сердце»; и еще чернота: девятка с дамой.
– Удар мне, что ли? – спрашиваю.
– Да где? – спешно оправдывалась Наталья. – Нет никакого удара. Тута табе любовь с постелей и королей марьяжных, эвона, целая куча. Женихов-то… Известие получишь денежное, – она говорила, а сама посматривала на меня, быстро-быстро. – Аль понимаешь расклад-то? Кто научил? – спрашивала настороженно. И ее птичья лапка с пергаментной кожей будто ненароком смешивала карточный крест.
Да уж, знаю. Родная кровь. Клавдия выучила.
– Я дюже хорошо по картам вижу, если кто потерял чего или украли. Сразу скажу, где искать, – хвасталась Наталья. – А сны знаешь разгадывать? – неожиданно обратилась она ко мне.
«Началось! Предупреждали же! – с опозданием спохватываюсь я. – Сейчас начнет про непутевого Шурку рассказывать, как летала с ним по небу».
– Нет, не понимаю я в снах. И карт в руки не беру, зарок дала.
– И правильно, грех это, – соглашается Наталья. – Я вот жизнь свою всю прогадала и сабе, и Шурке свому, – вздыхает она. – Клавдия сны хорошо разгадывала. Бывало, спрошу чего, она вмиг расскажет.
Клавдия, младшая сестра Натальи, не только разгадывала, она еще и видела вещие сны. Еще смолоду великая сонница была. Иногда, разговорившись, увлекалась и рассказывала:
«Когда нас, молодежь, в комсомол загнали, я все видела во сне поле большое и двое мужчин высоких: один белый, а другой черный; к ним людей длинная вереница движется, и делят они тех людей между собой. Так-то делят, а некоторые посередке остаются. Я тоже к белому было собралась, а он: «Нет, – говорит, – подожди». И осталась я ни с тем, ни с этим.
Во время войны Воронежский авиационный завод эвакуировали. Перед эвакуацией я комсомольский билет и другие документы зарыла в саду, в жестяной коробке, было нам дано такое распоряжение.
Когда вернулась да нашла свою коробку, а там истлело все. И в ту же ночь белый меня к себе поставил… Более-то я никуда не вступала, а документов никто не спросил, война все скрыла».
Как-то умерла соседка Клавдии, а они подружки были. Клавдия в отъезде была, и старушку без нее схоронили. Клавдия как приехала, так к родственникам побежала:
– Рассказывайте, как схоронили, в чем?
– Все, – говорят, – честь по чести: и платье, и платочек, и тапочки…
– Эх, жаль, что я не видела, не проводила, – сокрушалась Клавдия, все боялась, что подружку не так обрядили, что будет она обижаться.
Ночью проснулась Клавдия, вроде позвал ее кто. Подошла к окошку, а там дедушка седенький стоит, в платье, как у попа, борода длинная… Смотрит на Клавдию и спрашивает:
– Ты, раба божия, хотела посмотреть, как твою подругу без тебя обрядили?
Клавдия молчит, только головой кивает – я, мол.
– Ну, смотри.
И прямо с неба, к окну Клавдии гроб опустился, а в гробу бабушка новопреставленная лежит. Как глянула Клавдия и не испугалась. Все убранство у подружки в порядке, все, как надобно.
– Посмотрела? – старичок строго спрашивает.
– Да, – отвечает Клавдия, – спасибо.
– Ну, оставайся с Богом!
И исчезло все. Стоит Клавдия у окошка, глаза кулаками трет, а потом смекнула, что не кто иной к ней являлся, как сам апостол Петр! Упала она перед образами, уж так молилась, так крестилась… Утром, едва забрезжило, к соседям бегом побежала.
– Знаю, – говорит, – в каком виде подружку схоронили. – И рассказывает: так-то и так-то. Соседи только дивятся.
Карты Клавдия тоже знала, но любила приговаривать:
– Карта – что? Картинка! Ты на человека смотри, он тебе сам о себе все расскажет.
Умерла Клавдия как-то странно. Нашли ее в сенях, возле скамейки, как будто сидела она, а потом упала и осталась лежать в той же позе. Поговаривали, что убил ее племянник Шурка, но делу почему-то хода не дали…
Наталья чужую смерть за версту чуяла. Как кому умереть, так она с утра приказывала лампадку у образа зажечь. Бестелесная совсем стала, не слышала ничего, а про лампадку никогда не забыва ла.
Вот средняя сестра, Евдокия, отдала Богу душу, двести верст друг от друга жили сестры; перед тем, как телеграмму получить, лежачая, слепая и глухая Наталья заставила-таки племянницу лампаду зажечь…
В Подгоренском районе есть довольно странный обычай: когда в доме покойник, иконы из дома выносят. Бабушку Дусю хоронили, тоже Николая-угодника в сарай вынесли… Вынести-то вынесли, а обратно не внесли…
Ночью внук Колюня услышал тяжелые шаги, и вроде вздыхал кто-то. В доме было очень темно, как ни вглядывался Колюня – никого не разглядел, окликнуть же не решился, оторопь взяла. Но утром он обнаружил икону на своем месте. Мы потом так и не узнали, кто ее внес…
– Когда помру, буду за вами приглядывать, хорошо ли вы все исделаете, – предупредила девяностодвухлетняя Натуся перед смертью.
В гробу она лежала с полуприкрытыми веками, словно действительно подсматривала.