– Камерад, берегитесь, Камерад, – предупреждал меня Батис, стреляя во всех направлениях.
Гранитные ступеньки были разрушены взрывами, и мне пришлось карабкаться вверх на четвереньках. Кафф прикрывал меня. Он выбирал в качестве мишеней чудовищ, которые пытались приблизиться ко мне. Они исчезали с каждым выстрелом. Однако, когда до укрытия оставалось каких-нибудь два метра, страх уступил место ярости. Зачем они вернулись? Мы убили сотни их собратьев. Вместо того чтобы спрятаться, я стал кидать камни в чудовище, которое оказалось ближе всего ко мне. Я хватал обломки гранита и швырял их ему в лицо: один, другой, третий. Мне помнится, я кричал ему что-то. Чудовище закрыло голову руками и отступило назад. После этого произошло невероятное: оно вдруг кинуло камень в меня! Это было жутко и одновременно нелепо. Кафф сразил его одним метким выстрелом.
– Камерад! Скорее внутрь! Чего вы ждете?
Я занял место рядом с ним на балконе и сделал один или два выстрела. Чудищ было не очень много.
Я опустил ствол винтовки. Их присутствие доказывало, что любое усилие было тщетным. Что бы мы ни предприняли, они все равно вернутся. Пули и взрывы были для них как дождь для муравьев – природными катастрофами, которые принимались как должное и влияли лишь на их численность, но не на их упорство. Я сдавался, выбрасывал белый флаг.
– Какого черта вы уходите? – упрекнул меня Батис.
У меня не хватило духа даже ответить ему. Я сел на стул, положил винтовку поперек колен, закрыл голову руками и заплакал, как ребенок. Напротив меня оказалась животина. Против обыкновения, она тоже сидела на стуле – опершись на стол, чуждая происходящему. Ее взгляд следил за Батисом на балконе, за выстрелами, за моим плачем, за штурмом маяка. Однако это был взгляд со стороны, подобный тем, которые направляют в сторону батального полотна посетители картинной галереи.
Я вложил в борьбу свои храбрость, энергию и ум, все, до последней капли. Я сражался с ними безоружный и вооруженный, на суше и на море, в открытом поле и укрытый в крепости. Но они возвращались каждую ночь, их становилось все больше и больше, смерть собратьев не волновала их. Батис продолжал стрелять. Но это сражение уже было не для меня. «О Господи, – сказал я себе, размазывая слезы по лицу, – что еще мог бы сделать разумный человек в моем положении, что еще? Что мог бы сделать самый решительный, самый рассудительный из всех людей на земле, чего еще не сделал я до сих пор?»
Я посмотрел на свои ладони, мокрые от слез, потом на животину. Два дня назад плакала она, а теперь довелось заплакать мне. Слезы размягчили не только тело. Воспоминания закружились в свободном полете, и память воскресила давнишнюю сцену.
Однажды я стоял перед зеркалом, любуясь собой с непонятным для взрослых тщеславием подростка. Мой наставник спросил, кого я видел в зеркале. «Себя самого, – ответил я, – молодого парня». «Правильно», – сказал он. Потом надел на голову фуражку от английской военной униформы – не представляю себе, откуда он ее достал, – и спросил: «А теперь?» «Английского офицера», – засмеялся я. «Нет, – возразил он, – я не спрашиваю о профессии этого человека, я хочу знать, кого ты видишь». «Себя самого, – сказал я, – с английской фуражкой на голове». «Это не совсем правильно». – Он не удовлетворился моим ответом. Любую мелочь этот человек превращал в одно из упражнений, иногда таких занудных. Я простоял с ненавистной фуражкой на голове до самого вечера. Мой наставник не разрешил мне снять ее, пока я не ответил ему: «Я вижу себя самого, просто себя».
Мы с животиной смотрели друг на друга всю ночь.