Мы – страна дилетантов, искренне терзался Филатов. Эта проблема касается всех, в том числе, естественно, и родного актерского цеха, особенно драматических актеров. В опере не берешь ноту – все. В цирке не делаешь тройное сальто – отлучен от номера. В балете не докрутил фуэте – все ясно. А в кино и театре можно беспрепятственно и долго дряхлеть. Хотя шанс всегда есть, но не он должен тебя караулить, а ты его. Содержать себя, свою физиономию, свою душу и тело в опрятности и тренинге. В искусстве скучно от узкого исполнительства. Нужна яркая индивидуальность самого актера.
Леонид Филатов был солидарен со своей коллегой по сцене Аллой Демидовой, которая хорошо ответила на вопрос: «Чего бы вы пожелали артисту?» – «Прежде всего – достоинства». Нельзя бегать собачонкой, идти куда пошлют.
А посему в уста своего героя – мифологического Геракла – он вкладывал тоску наболевшую:
Впрочем, не скрывал, что желание вернуться к прежней – актерской – жизни у него иногда возникало. Он назвал это «романтическими судорогами». Но перманентную тоску по сцене или кино категорически перечеркивал, говорил: «Очевидно, я достиг того возраста, когда понимаешь: есть профессии, которым нельзя посвящать всю жизнь без остатка. Скажем, актерство хорошо до поры до времени. Многое зависит от того, как ты ходишь, говоришь, выглядишь. Словом, весь вопрос в том, насколько ты стар. В какой-то момент – еще до болезни – я почувствовал себя не вполне адекватно на сцене. Тогда и понял, что оказываться в зависимости от актерской профессии нельзя. Надо иметь за душой что-то еще…» В минуты откровений признавался: «Я взрослый человек и не хочу превращаться в лабораторную обезьяну… Меняюсь, старею. Чем больше синяков, тем больше жажда самовыражения…»
Избавление от своей «генной зависимости» Филатов находил «на стороне», активно сотрудничая с телевизионщиками. «Люблю работать на телевидении. Оно не отнимает много времени. Не нужно, как на съемках в кино, уезжать в экспедицию, жить в гостиницах, постоянно переезжать. Это утомляет, мешает…»
Был рад, когда Вениамин Смехов предложил ему сыграть поэта Николая Алексеевича Некрасова в своей телекомпозиции «Первые песни – последние песни». Комплиментов от друзей – и автору, и исполнителю главной роли – с лихвой хватило. Но спектакль быстренько-быстренько сняли с эфира, повторять на всякий случай не стали: в то время как раз другой Некрасов – Виктор Платонович, писатель-диссидент, стал, по мнению властей, непозволительно вольничать. Не стоит вспоминать опальную фамилию всуе, возникали ненужные ассоциации…
Потом все тот же неугомонный Смехов загорелся новой идеей – сделать телеверсию романа Гюстава Флобера «Воспитание чувств». Первоначально роль главного героя Фредерика Моро предназначалась Владимиру Высоцкому. Но телевизионное начальство сурово насупилось: не-а. А потом, после некоторых раздумий, снизошло: ладно уж, пусть будет Высоцкий, но при одном условии – его возлюбленную должна сыграть Марина Влади. Таким поворотом Высоцкий был оскорблен. И послал всех куда подальше – и Флобера, и Смехова, и, естественно, телебоссов. Флобер смолчал, Смехов друга понял. Но телефильм тем не менее нужно было спасать. Так Фредериком Моро стал Филатов. Молодой актер старался изо всех сил, ему сопутствовала удача. Фильм-спектакль получился на славу. Уверен, Высоцкий сыграл бы не хуже, а, может быть, даже лучше. Но это уже был бы совсем другой фильм, и, конечно же, другой Фредерик.
С кажущейся легкостью и непринужденностью Филатов сочинял сценарии телевизионных фильмов – «Часы с кукушкой», «Мартин Иден»… Когда не было возможности самому играть в них, писал простенькие телепьесы, когда на душу ляжет или по заказу. Так появились «Осторожно, ремонт!», «Кошка на радиаторе», «Ярость», «Художник из Шервудского леса». Филатовым же был придуман и воплощен на телеэкране один из первых советских сериалов (правда, такого понятия тогда еще не существовало) – «Наши соседи».
Исполнив роль Швабрина в телеверсии пушкинской «Капитанской дочки», всласть наигравшись в таганском спектакле «Товарищ, верь…», настолько осмелел, что написал для жены большую телевизионную поэтическую композицию «Воспоминания о Пушкине».
Филатовские стихи как основу песен охотно использовали режиссеры и композиторы для своих фильмов и телеспектаклей.
В бесконечных разъездах по стране, в киноэкспедиции, гастрольные поездки Леонид Алексеевич непременно прихватывал с собой «легкую литературу», чаще всего детективчики в мягких обложках – «Искатели», «Подвиги» (покет-буки у нас в стране тогда еще не издавались). Выбор жанра оправдывал просто: «Это как бы не обременяет мои мозги и не унижает меня культурно: я понимаю, что есть такие книжки, которые я тоже могу написать».
Но однажды он случайно попал на неизвестного ему доселе автора – Юлия Файбышенко. Заинтересовался. Потом товарищ рассказал: «Занятный писатель, его уже нет, умер недавно, совсем молодым – в тридцать восемь. Замечательный был парень, сложный в общении, в общем, его больше нет. И какой бы был подарок, если бы…»
Филатов загорелся вскользь брошенной другом идеей. Возвратившись в Москву, нашел другие повести Файбышенко, фрагменты неопубликованного романа и их основе написал свой первый сценарий телевизионного фильма «Ярость». Для себя выбрал роль Обольянинова, объясняя при этом:
– Булгаковский офицер, с массой всяких литературных привязанностей и соображений по поводу добра и зла. Захотелось из чисто профессиональных соображений поставить по ту сторону человека, который должен был вроде победить и не победил…
Но в общем и целом телеэкран – небезопасная ловушка, считал Филатов.
– Артистка плачет на сцене – не бессовестно, в кино плачет – еще не бессовестно, в телевизор плачет – совести никакой, потому что я вижу, что это сделано – нарочито, картонно, глупо. Полтора партнера с клееными бородами. Ну что ты, дура! Кошмар, посрамление профессии…
Но все-таки позже свою «телеэпопею» он определял как мелкую, «хотя и очень много ухлопал туда…». И с гусарской лихостью, ничуть не фальшивя, напевал:
В начале 80-х Вениамин Смехов опубликовал повесть о театре «Служенье муз не терпит суеты», которую позже переименовал в «Один прекрасный день». Начинающий прозаик не скрывал, что образ обаятельного, противоречивого главного героя Павликовского Леонида Алексеевича, «драматического, между прочим, артиста, человека мирного, неровного, быстроходкого и многоуспевающего», списан с живой натуры – «драматического, между прочим, артиста», Леонида Алексеевича Филатова, обладающего «ящиком, содержание которого составляли совсем давнишние рассказы, пьески, начала повестей и прочего… то есть разнообразные траты душевного резерва, на которые чем дальше, тем времени все меньше…»
От комментариев на сей счет прообраз скромно воздерживался, ловко уходя от ответа. Однако не скрывал, что «в зените», то есть до болезни, вел совершенно безобразную, ненормальную жизнь. При этом откровенно сожалел: «Суета съедает мир. Не хватает воли ждать, верить…», и признавался в стихах: «А я живу, мосты, вокзалы, ипподромы промахивая так, что только свист в ушах!»
Когда у меня нет репетиций и съемок, рассказывал Филатов, я просыпаюсь довольно поздно, часто в одиннадцать. Включаю телефон, отвечаю на звонки. Обычно у меня расписана вторая половина дня. Первую стараюсь не занимать – мне надо как следует отдохнуть. Спать ложусь довольно поздно – я человек ночной. Вторая половина дня – время дел. Встречи, поездки, хлопоты, выступления. Обязанности секретаря Союза кинематографистов занимают уйму времени…
Такой вот был неумолимый скорый поезд-жизнь, следующий без всяких остановок.
* * *«Сказать обо мне – поэт, было бы неправильно, – как всегда, был самокритичен Филатов. – Режиссер – тем более, я снял всего одну картину. Сказочник? Да это вообще смешно…
Но все же не может же Господь Бог, как бы всемогущ он ни был, наградить одного человека столькими талантами».
Не в эпоху Возрождения живем, в конце концов источали скепсис завистники и пытались уверить, что вся жизнь и увлечения Филатова – сплошное путешествие дилетанта. Но если дилетант талантлив, он талантлив во всем. Не случайно, когда в одном из столичных журналов появилась фотография, на которой Филатов был запечатлен у мольберта, с палитрой и кистью в руках, редакцию засыпали письма недоумевающих поклонников: так вы еще и рисуете?! Вот это он напрочь отрицал: «Я не художник, я – рисовальщик».