Сказать вам, куда? — вопрошал автор и тут же отвечал: — В народ! К народу!»
— Насколько мне известно, — заметил Николай Иванович, — многие студенты, а точнее, бывшие студенты, горячо откликнулись на этот призыв и отправились по деревням: сеять, как говорится, разумное, доброе, вечное. Ну, а мы пойдем туда же своим путем, как хаживал я прежде.
— И скоро? — против воли упавшим голосом спросил Гошка.
— Ровно через неделю. В будущую среду. Или передумал?
— Николай Иванович! — воскликнул с укоризной Гошка.
— Хорошо, хорошо… Но именно поэтому у меня нет семьи. Уходить, не зная, вернешься ли, куда легче, когда уверен, что тебя никто не ждет.
Соня выслушала Гошку с окаменелым лицом.
— Что ж, значит, так тому и быть. Стало быть, на роду написано…
И попыталась улыбнуться сквозь набежавшие слезы, первые, какие видел у нее Гошка.
Глава 18
СПОКОЙСТВИЕ НЕ ВОССТАНОВЛЕНО
С незапамятных времен странствовали по Руси коробейники, они же офени, ходебщики или картинщики. Сами себя называли масыками, что на их языке обозначало примерно «свойские», «нашенские». И еще — обезтильниками, то есть — плутами. Рекрутировались более всего из крестьян Владимирской и отчасти Тульской и Московской губерний. Иные имели лошадей и даже держали своих приказчиков. Большинство — с лубяным коробом на тележке или санках, а то и того проще — за спиной, в коем всякая потребная деревне мелочь: ленты, иголки, булавки, нитки, бусы, фабричной ткани кусок-другой. И обязательно лубочные копеечные книжки и картинки. Разбредались офени по всему необъятному государству Российскому. И повсюду их ждали с нетерпением, ибо приносили вещи, необходимые и занятные.
Недели две спустя после описанных выше событий два таких офени из бедных, по лубочному коробу за плечами — все богатство, переступили порог избы постоялого двора, верстах в пятидесяти к югу от Москвы. Старшему — под сорок, младший на вид лет шестнадцати-семнадцати. Одеты по-крестьянски, но справно, в сапогах. Скинули шапки, короба с плеч сбросили и присели смирнехонько к столу на свободное место.
— Покормиться бы, хозяюшка.
— Деньги-то есть? — ядреная, горластая, должно быть, баба проницательным взглядом окинула вновь прибывших. — Мало ли шляется по дорогам шаромыжников — всех бесплатно не накормишь!
— Много — нет, а на щи да кашу найдется.
Пестрый народ собрался на постоялом дворе. На хозяйской половине — трое благородных: помещик, должно быть, среднего достатка, чиновник и становой пристав, здоровый, словно раскормленный боров, с мясистым багровым лицом — сразу видно, не дурак выпить. На общей половине, как бы выразились образованные сухаревцы, — плебс, люди простые, бедные, а то и просто нищие. Громко ели, шумно пили, спали тут же с храпом и присвистом. Разговоры шли разные. Но все более о жизни: как жилось раньше, как теперь, временнообязанными, и чего ждать в будущем. Чаще всего, понятно, звучало слово «воля». Вниманием завладел маленький тщедушный мужичок с жиденькой рыжеватой бородкой. Говорил он протяжно и ласково, словно задушевные песни пел:
— И-и, православные, умные-то люди давно обрели чистую и полную волюшку.
— Где же, дозволь спросить? — язвительно осведомился низкорослый рябой мужик в драной одежке.
Длинный, костлявый его сосед хмыкнул:
— В Могилевской губернии, чать, слышал про такую? Там все уравниваются: и баре и смерды. Лежи себе и поплевывай в крышку гроба, отдыхай от трудов праведных…
— И-и, касатики… — словно бы даже обрадовался насмешкам рыжий мужичок. — Богохульствуете, милые. А того не знаете — не ведаете: есть на свете вольный город, где ни господ, ни рабов не было и нету, где каждый сам себе хозяин на собственной землице и живут люди припеваючи.