В первый же день Гошкиного пребывания в Каменке в избу полезли соседи, старые и малые, поглазеть на новое диво — холопа, который осмелился высказать Стабарину правду про крестьянскую волю и пострадал за это.
Его принялись расспрашивать — все-таки недавно из Москвы, а та ближе к Питеру — столице, где живет государь и все его сановники-чиновники, — что слышно про крестьянскую волю.
Гошке такое внимание льстило, хотя и смущен был изрядно, ибо понял, что в Москве, подле Сухаревки, поразительно мало интересовался судьбой сословия, к которому принадлежал от рождения. Мужики быстро раскусили, что ничего нового от него не вызнать. Потому — в который раз! — сами стали толковать про нынешнее положение и про то, что их вскорости ждет.
И в волю, которую им вот-вот дарует царь-батюшка Лександр Николаевич, и в землю, которая теперь станет ихняя, крестьянская, — свято верили.
Степенный митьковский сосед обстоятельно рассуждал:
— Наши прадеды в здешних местах когда поселились? Сказывают, при царе Иване Васильевиче, прозываемом Грозным. Тому более трехсот годов будет. И всю нынешнюю землю тогда мы же пахали, были казенными. И отдали нас с землицей барам Триворовым при царе Павле Петровиче, а тому будет не более шести десятков лет. Кому землица-то с барской запашкой отойдет, спрашиваю? Да, каждый дурак скажет: нам и отойдет. Может, барам при усадьбах чего оставят — на том пущай великое спасибо царю скажут.
Утверждались мужики в таком мнении. И не поворачивался у Гошки язык рассказать, что думают об этом в господском доме.
Длинен летний день, не чета осеннему или зимнему, а не успеет мужик оглянуться — нет его. Заря с зарею сходятся.
В Каменке барские огороды. Господский летний стол и зимние припасы — отсюда. Трудов и забот с огородами — сверх всякой меры. Осенью навоз вывези, подкорми землицу. Весной ее подыми и разрыхли, что положено — посей; иное — высади рассадой. И не зевай, прополи вовремя. Да не один раз. Лезут сорняки — пырей, молочай, лебеда, повитель — пуще чем на дрожжах, на удобренной благодатной почве. Не вырвать с корнем — забьют все. Баб — на прополку. Гошку с ними. И наравне со всеми — урок.
Солнце печет затылок, ломит спину, сорняки режут руки. Бабы, девки и даже девчонки моложе его возрастом давным-давно закончили по грядке, а он едва одолел половину. Жардармом в юбке над ним Упырева жена Марфа:
— Ты что, поганец, делаешь? Нешто так полют? Погляди на свою работу!
И верно, после баб — ни единой травинки, а после него хоть заново иди: где вырвал с корнем, где оборвал верхушку, а где и так оставил.
Вернулся Гошка в избу позже всех. Есть не стал. Свалился, точно неживой, на солому, постланную в сенцах.
И так каждый день.
Дождливое и теплое выдалось лето, с ослепительными блесткими молниями и резкими, трескучими над самой головой громами. Ливни стояли стенами. И рос оттого проклятущий сорняк невиданно.
Барские огороды и ягодники велики. Тут тебе и огурцы, и морковь, и свекла, и капуста, и салаты, и шпинаты, и спаржа и клубника — чего только нет.
И уроком всем, уроком.
Бабы роптали:
— Когда свои огороды обихаживать? Разве ночью?
Стали — после долгих Марьиных просьб и причитаний — давать на Гошку харч от господ. Но что за харч? Смех сказать! Кабы не Митьковы — ноги протянул. Где там работать от темна до темна!
И все же не поспевал за женщинами Гошка да и полол хуже, хоть и выбивался из последних сил. Не было их сноровки и выносливости.
Скверно бы ему пришлось, не миновать розог и плетей. Спасибо, нашлась добрая душа: хиленький, щуплый старичок из господских огородников, Федул. Банным листом прилип к Марфе:
— Отдай молодца. Мне мужицкие руки надобны, а он промеж бабьих подолов путается.
Сначала сопротивлялась Марфа.