Но, по мере приближения к ним, Гошку стал охватывать не страх — ужас. Все отчетливее он видел: в воротах стоит… Упырь. Ошибиться было невозможно! Сивые, словно присыпанные солью, голова и борода, красная рубаха, чуть расставленные ноги в крепких сапогах, руки назад. И все тот же мертвенный, пустой взгляд, устремленный в пространство.
Гошкины ноги вдруг отяжелели и перестали слушаться. Нечистая сила!
— Эй, чего рот разинул! — прикрикнул мужик. — Поспешай! Не то… — пригрозил кнутом.
И тут Гошка с еще большим ужасом понял: «Нет, никакое не виденье стоит в воротах, а самый настоящий, живой, во плоти и крови, Упырь. Как? Каким образом?! Дорога одна, прямая, бежит по полям и лугам. Ни спрятаться, ни объехать. Не по воздуху же он перелетел, обернувшись черной птицей?» А между тем, как ни дико было такое предположение, иного Гошка придумать не мог.
Возница, поравнявшись с Упырем, придержал лошадь, спрыгнул с телеги и, снявши шапку, поклонился:
— Прибыли, Трофимыч. Куды мальца прикажешь?
— К Митьковым на постой.
— Слушаюсь, — мужик поклонился и надел шапку. — Все справлю, как велел…
Словно в кошмарном сне! Обогнули усадьбу, парк, Гошка спросил возницу, без особой надежды на ответ:
— Откуда он тут?
Мужик головы не повернул.
На Каменке лежала еще более тяжелая печать времени и одряхления. Господский дом заколочен и, похоже, необитаем. Сад и парк — запущены. Особенно гнетущее впечатление производила сама деревня. Изба Митьковых стояла у дальней околицы, низенькая, ветхая, вросшая почти до самой крыши в землю. За покосившимся плетнем — огород. Два яблоневых дерева и слива. Пяток ягодных кустарников. Все, как на ладошке, видно с улицы.
— Эй, есть кто живой? — крикнул Гошкин провожатый и постучал кнутовищем в окошко.
Полное молчание было ему ответом.
— Скажешь, староста на постой определил!
Мужик вернулся к лошади.
— Но, пошла!
Полуденное солнце стояло высоко. Жаворонки вились в голубом небе. Остро пахло цветами, землей, навозом. Бурьян дружно стоял вдоль улицы, крепкий, буйный. Пчелы перелетали с цветка на цветок. Мягко жужжали тяжелые шмели. Звонко и назойливо — мухи. Воробьи барахтались в пыли посреди улицы. Что-то выискивали и деловито клевали куры. Прокричал петух. Тявкнула собака. И — ни единой человеческой души. Точно вымерла деревенька. Словно развалюха-изба и все окружающие жили без людей. Одни. Сами по себе.
Захотелось пить. Колодец остался в начале улицы. Гошка толкнул дверь избы, авось найдется ковшик воды. Дверь пропустила его неохотно, и, едва переступил порог, захлопнулась, толкнув в спину. Густой душный полумрак стоял в избе. Когда предметы стали понемногу выступать из темноты, обнаружилось, что половину избы занимает печь. А на печи сидит кто-то. Лицо маленькое, сморщенное, точно гнилое яблоко. Волосы и бороденка топорщатся легким пухом. Рот ввалился. Глубоко посаженные водянистые глаза смотрят остро и внимательно.
Гошка оцепенело уставился на странное существо. То, в свою очередь, на Гошку.
— Ты откудова? — спросил дребезжащий тенорок.
Гошка понял: никакое это не чудище, а обыкновенный старик, который доживает свой век на печке.
— Из Никольского. А раньше жили в Москве.
— Ишь ты! — бойко откликнулся дед. — А я, как родился тута, так и помру. Далее Никольского нигде не бывал…
— Попить, дедушка, где бы?
— Водица есть, — оживился старик. — За печкой кадушка. И мне испить подай. Я с печки, почитай, не слезаю.
Вода в кадке была теплая и оттого невкусная. Гошка пожалел, что поленился идти к колодцу.
Старик пил с жадностью. Вода булькала у него в горле, текла по бороде.
— Руки плохо слушаются, — пожаловался, пошевелил беззубым ртом и уставился повлажневшими глазами.