Поэтому будь в господском доме словно во вражеском стане: ушки на макушке, глаза ровно у кошки, умом востер и цепок — все наперед должен угадывать. И еще. Ты, поди, думаешь, надо оберегаться одних бар? Сильно ошибаешься, коли так. Мучителем твоим может быть всякий из дворни, ежели ты себя перед другими не поставишь. Кого бьют? Слабого телом? Мимо, солдатик. Слабого духом. И тебе мой второй завет: никому не поддавайся!
Гошка и сам знал: не сумеешь постоять за себя — считай, пропал. Воспитывался, как известно, не в пансионе для благородных девиц — на Сухаревке. Знавал Гошка равно подростков и взрослых, что вздрагивали от каждого громкого звука и шарахались от невзначай, не на них поднятой руки, битых-перебитых, осмеянных и затравленных. Беда быть таким. Жизнь в тягость. Каждый день — пытка, каждый встречный — обидчик и злодей.
— Памятуй, не та собака кусает, что лает, а та, что молчит. Видал дворецкого? Старичок божий — мухи не обидит. А прозван апостолом Петром. Не человек — камень. Все, что делается в доме, видит, слышит и знает. Упаси господь в нем нажить недоброжелателя, врага — бери веревку и мастери петлю, все одно жизни не будет. Или, скажем, баринов камердинер Мишка. Молодой, однако тоже сила. Хитер и барину в удобный час может шепнуть нужное слово. По счастью, есть лазейка. Люто ненавидят друг друга дворецкий и камердинер. Но и опасность: угодишь одному, другому — поперек.
Терпеливо наставлял Прохор, чего остерегаться в господском доме и как себя вести, чтобы избежать беды.
Гошку Прохоровы речи, в конце концов, развеселили. Разве не он, Гошка, только что плел лапти барыне, а она слушала, разинувши рот, как простая баба? Что говорить, Гошка опасался, а все-таки жаждал предстоящей перемены и втайне гордился тем, что сумел обратить на себя внимание Аннушки и барыни.
— Ты, дядя Прохор, все остерегаешь да оберегаешь. Поди, люди — не звери.
Отставной солдат осекся на полуслове и поглядел с сожалением на Гошку:
— Ты, похоже, из тех, кто только своей спине верит. Ну, исполать тебе, солдатик. За тем дело не станет.
И словно в воду глядел.
В ближайшую субботу, по навету Стабаринова камердинера Мишки, которому он, оплошась, не угодил, вытерпел Гошка первую «трубочку».
Больно, сноровисто стегал Григорий. Словно испытывал новичка.
Гошка пролежал всю «трубочку» молча, сцепив зубы.
— В чем дело, Гришка? — нахмурился Стабарин. — Похоже, гладишь его, не сечешь. Может, самого к Мартыну направить? Он научит.
Споро заработал Григорий розгами. Гошка зажмурился от боли. Но стерпел. Бога молил, не накинул бы Стабарин еще. Слез с лавки. Натянул штаны. Исподлобья стрельнул глазами по сторонам, ожидая встретить насмешки. И ошибся. Если скалили зубы — благодушно.
— Крепок малец…
— Видать, коли Гришку едва не сосватал под Мартынову плеть.
Мишка да его дружки позлорадствовали. Зато апостол Петр, дворецкий, поглядел на Гошку, как ему показалось, с любопытством и одобрением.
Аннушка воскликнула с сердцем:
— Господи! И когда только это кончится?!
На что случившийся тут Прохор отозвался твердо, со злостью:
— Вскорости, барышня. Коли государь не переменит, быть новому Пугачу…
Глава 9
НА КОБЕЛЬКА ВЫМЕНЯЛ…
Тридцатого мая праздновали шестидесятилетие Стабарина. Две недели готовились к этому событию. Дворня сбилась с ног. Зареванные, с опухшими лицами девки и бабы ошалело метались по дому и хозяйственным службам. Оплеухи и затрещины сыпались на них с невиданным изобилием. За два дня до съезда гостей началось истребление птицы и иной живности. По двору носились пух и перья, верещали под острыми беспощадными ножами поросята.