Многое хотелось Гошке сказать людям, которые, сами попав в беду, стремятся ободрить его и даже предлагают свою помощь. Но он только поклонился в пояс:
— Я вас никогда не забуду. И остерегайтесь Матьки!
Родных Гошка догнал на окраине Москвы. Тетка Пелагея было взъелась на него. Дед оборвал:
— Будет! Без тебя тошно!
— Гуськовы тут причиной, — продолжал дядя Иван до Гошки начатый разговор. — Ихние проделки. Сказывали, бахвалился Юшка Гуськов на прошлой неделе в трактире: окоротим Яковлевых скоро. Больно много стали понимать о себе…
Дед хмыкнул:
— Гуськовы дом сожгли? Чего мелешь! Известно, язык без костей. Так ведь и меру знать надо.
— А я думаю, — Гошку тревожила его собственная версия, хотя и казавшаяся, на первый взгляд, дикой, — здесь замешан Матька.
Дед Семен в сердцах плюнул:
— Послал за грехи господь бог мужиков. Слушать тошно! Гуськовы, ладно, злобились, хоть и не по зубам им такая затея. А Сухаревский слизняк Матька, он-то с какой стороны тут? Растолкуй мне, старому дураку, умный внучек!
Рассказал все сызнова Гошка. И про барыню Веру Андреевну, и про Сережу, и про его скрипку, и про Матькины жесткие глаза.
— Глаза вовсе ни при чем, — перебил дед. — С барыней, понятно, разжиться хотел. Насчет же человекоубийства — от книжек, тобой читанных. Кишка тонка у Матьки для такого страшного преступления. Человека лишить жизни — не муху прихлопнуть. Нужны либо отчаянность, либо крайний случай. А уж чтоб квартальный, их благородие Иван Иванович, по его воле обходил дома да рот, как нам после пожара, заткнул… Тут уж… — Дед развел руками.
И напрасно.
Ибо Матька имел самое непосредственное, прямехонькое отношение ко всем свалившимся на Яковлевых злоключениям.
В ту самую пору, когда дед Семен, сердясь на Гошкины, с его точки зрения, книжные фантазии, роптал на бога, пославшего столь неразумных сына и внука, шагах в пятидесяти позади Яковлевых катилась коляска, в которой восседал уже известный нам квартальный надзиратель, их благородие Иван Иванович, в сопровождении двух низших полицейских чинов. И витал, фигурально выражаясь, за его плечами не кто иной, как, пользуясь дедовыми словами, «Сухаревский слизняк» Матька, он же — Федор Федорович Коробков, он же…
Впрочем, стоп! Речь о третьей ипостаси этого человека — впереди.
Подавлены были Яковлевы всем происшедшим безмерно. Наступила минута прощания: дедов путь лежал к Пятницкой, а остальных — на заставу и далее Курским трактом. Бабы ревели в голос, мужики сопели носами, и даже по дедовой сухой щеке пробежала слеза.
Дед Семен напутствовал:
— Барам не перечьте. Што велено — исполняйте. Кончилась, надеюсь, лишь на время, наша вольница. Надобно уметь хвост поджать и барский сапог поцеловать, коли требуется. Крепостные, рабы удовлетворять должны всякую господскую прихоть. Тебе, — оборотился к Гошке, — наказ особый. Больно горяч. Все по правде да справедливости хочешь. А где они? Я их за свои семь десятков годов не встречал. Смиряйся, парень, иначе пропадешь!
Но не дано людям — когда к счастью, когда и нет — знать свое будущее. Обнялись сыновья с дедом Семеном, невестки поклонились в пояс. И впустую. Ибо только разошлись: дед в одну сторону, остальные в другую, — как подкатила коляска, выпрыгнул из нее их благородие квартальный Иван Иванович с двумя нижними чинами и рявкнул так, что лошадь шарахнулась:
— Эй, вы, каторжное отродье. Стой!
Оцепенели Яковлевы, оборотясь.
Должно быть, привидению или самому дьяволу так не изумились бы они, как квартальному.
А тот, подойдя к деду, ухватил его за бороду:
— Старый козел, меня вздумал провести?! Да я знаешь что с тобой исделаю?!
Моталась дедова голова, выпученные глаза, того гляди, вылезут из орбит.