- Был везде. Последние два года прожил в Москве; там и жена моя; женился. Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление, керосин.
Он сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый стаканчик водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.
Сидел, двигал руками и говорил он просто, но не по-мужицки. Но и тону не задавал, а, видимо, вел себя - как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но как-то умелее. Гранька и Агафьин преувеличенно внимательно слушали его, тряся головами, поддакивая напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника дымный чай, расставив на столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю хмурого и смекалистого парнюги, ставшего для деревни барином, "своим из чистых".
Взошла луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над покоем озер. Уныло звенели комары; в земляной яме, треща красными искрами, дымились головни; у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь, а лесистые острова, холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые двойники их в чистую сталь озер. Озаренная луной, спала земля.
- Жить буду у тебя, тятя, - сказал вдруг Михаил. Мужики опустили блюдечки, раскрыв рты. - Вот так, хочу жить при тебе. Не прогонишь? - Он засмеялся и закурил папиросу, а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул ему. - С тем и приехал.
- Поди-ко, - сказал Гранька, - ублестишь тебя ноне.
- А что ты думаешь, - Михаил засмеялся. - Пора пришла, старик, нажился я. Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь тысячу. Венская стоит мебель, граммофон купил дорогой, играет. Приказчики шапки ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего мне работать, хозяину вперед забегать, на ломовых горло драть. Вышел я, верно, что говорить, человеком стал. А за каким с... с...м мне этим человеком по земле маяться? Собаке, брат, лучше. У меня собака есть, пуделек, ей блох чешут, ей-ей. Ну, - тоскливо мне, проку из меня настоящего мало, махнул к тебе, подрезвиться хочу, закис, и, видишь ли ты, пью, ей-богу... как пьют - в кабаках знают. Думаешь - вышел в люди - рай небесный. Вопросы появляются.
- Миш, а Миш, - забормотал Гранька, - ты не моги. Против своей жизни не моги.
- Михайло, - сказал Агафьин, хватая рукой бороду, - обскажи, на меркуны, слышь, на Москве из трубок глядят, господа не боятся.
Михаил рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.
- Это телескоп, - сказал он. - Смотрят, как звезды ходят.
- Вот то самое, - подхватил Агафьин.
- Ну, завтра поговорим, - сказал Михаил. - Положи меня, старик, дай вздохнуть.
Он осмотрелся. Ночевье не изменилось, камыш, вода и избушка были на старом месте.
Все трое легли спать на старых мешках, от которых еще пахло мукой. Агафьин подбросил сена, а Гранька вынес зипуны. Еще поговорили о земляках, рыбе, Москве. Наконец, Агафьин уснул, храпя во все горло. Старик и сын, словно по уговору, сели. Обоим не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.
- Да, буду здесь жить, - громко сказал Михайло. - Как ехал - мало об том думал. Приехал - вижу, место нашел себе. И спокойнее.
- Живи, - сказал Гранька, - рыбу ловить будем.
- И деньги есть.
- Утресь рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?
- От твоих тридцать долой, только и есть.
Укладываясь, оба думали и заснули, подобрав ноги.
ПРИМЕЧАНИЯ
Гранька и его сын. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1913, № 260.
Пестрядинная - из грубой льняной или бумажной ткани, обычно домотканой.
Туес - берестяной короб.
Пестерек - здесь: кулек.
Ю.Киркин