Мои пятки ударились об ящик, и когда я попытался отклониться подальше от приближающегося трупа, я потерял равновесие и сел на него. Я ударился опухшей и зараженной рукой, но едва ли почувствовал боль. Она склонилась надо мной, и ее лицо… свисало. Плоть отделилась от костей, и ее лицо свисало как лицо, изображенное на воздушном детском шарике. Крыса забралась по ящику, шлепнулась на мой живот, пробежала по моей груди, и понюхала мой подбородок. Я чувствовал, как другие суетятся у меня под согнутыми коленями. Но они не кусали меня. Конкретно эта цель была уже выполнена.
Она нагнулась ближе. Вонь от нее была невыносимой, и ее загнутая кверху усмешка от уха до уха… я вижу ее сейчас, пока пишу. Я приказал себе умереть, но мое сердце продолжало колотиться. Ее свисающее лицо скользило рядом с моим. Я чувствовал, как моя щетина на бороде срывала крошечные кусочки ее кожи; слышал как ее сломанная челюсть, скрипит как обледенелая ветка. Затем ее холодные губы прижались к моему пылающему от лихорадки уху, и она начала шептать тайны, которые могла знать только мертвая женщина. Я завопил. Я обещал убить себя и занять ее место в аду, если только она остановится. Но она не сделала этого. Она не стала бы. Мертвые не останавливаются.
Вот, что я сейчас знаю.
Сбежав из Первого Сельскохозяйственного Банка с двумя сотнями долларами, запиханными в карманы (или скорее ста пятьюдесятью долларов; часть упала на пол, помните), Генри исчез на некоторое время. Он «залег на дно», на жаргоне преступников. Я говорю об этом с определенной гордостью. Я думал, что он будет схвачен почти сразу же после того, как попадет в город, но он доказал мою неправоту. Он был влюблен, в отчаяние, все еще переживал вину и ужас от преступления, которое мы с ним совершили… но, несмотря на эти отвлечения (эту заразу), мой сын продемонстрировал храбрость и ум, даже определенное печальное благородство. Мысль о последнем делает все хуже. Она все еще наполняет меня меланхолией за его потраченную впустую жизнь (три потраченных впустую жизни; я не должен забывать бедную беременную Шеннон Коттери), и стыд за погибель, к которой я привел его, как теленка с веревкой вокруг шеи.
Арлетт показала мне лачугу, где он затаился, и велосипед, спрятанный позади нее — велосипед был первой вещью, которую он купил на своими сворованные деньги. Я, не мог тогда точно сказать вам, где было его укрытие, но годы спустя, я определил его местонахождение и даже посетил его; просто неприметная постройка на обочине дороги с выцветшей рекламой Королевской Короны Колы нарисованной на стене. Она была в нескольких милях за пределами западной окраины Омахи и в пределах видимости от Города Мальчиков, который начал функционировать год назад. Одна комната, единственное незастекленное окно, и без печи. Он покрыл велосипед сеном и сорняками и строил свои планы. Потом, приблизительно через неделю после ограбления Первого Сельскохозяйственного Банка — к тому времени интерес полиции к очень незначительному грабежу утих — он начал совершать велосипедные поездки в Омаху.
Глупый парень отправился бы сразу к католическому приюту Святой Евсевии и попал бы в ловушку к полицейским Омахи (поскольку шериф Джонс не сомневался, что он объявится), но Генри Фримен Джеймс был умнее. Он разузнал местоположение приюта, но не приближался к нему. Вместо этого он искал ближайшую кондитерскую и стойку для продажи газировки. Он справедливо полагал, что девочки будут часто посещать их всякий раз, когда смогут (что было всякий раз, когда их поведение заслуживало свободный день, и у них было немного денег в их сумках), и хотя девочки Святой Евсевии были не обязаны носить форму, их было достаточно легко отличить по неряшливыми платьями, опущенным глазам, и поведению поочередно, кокетливому и капризному. Эти с большими животами и без обручальных колец были особенно заметны.
Глупый парень попытался бы завязать разговор с одной из этих несчастных дочерей Евы тут же у стойки для продажи газировки, тем самым привлекая внимание. Генри занял позицию снаружи, у выхода из переулка, проходящего между кондитерской и галантерейной лавкой рядом с ней, сидя на ящике и читая газету, с велосипедом прислоненном к стене рядом с ним. Он ждал девушку, немного более смелую, чем одну из тех, что довольны простым потягиванием своих молочных коктейлей и затем спешащих обратно к сестрам. Это означало девочку, которая курила. На его третий день в переулке, такая девушка появилась.
Я нашел ее позднее, и поговорил с нею. Не требовалось большого расследования. Я уверен, что Омаха походила на огромный город для Генри и Шеннон, но в 1922 году она была лишь немного крупнее, чем средний городок на Среднем Западе с городскими претензиями. Виктория Холлетт, ныне респектабельная замужняя женщина с тремя детьми, но осенью 1922 года, она была Викторией Стивенсон: молодой, любопытной, непослушной, на шестом месяце беременности, и обожающей сладкий махорочный табак. Она была достаточно счастлива взять одну от Генри, когда он предложил ей пачку.
— Возьми еще несколько про запас, — предложил он.
Она засмеялась.
— Я должна быть в отчаянии, чтобы сделать это! Сестры обыскивают наши сумки и выворачивают наши карманы наизнанку, когда мы возвращаемся. Мне продеться сжевать три пластинки «Блэк Джека» только, чтобы избавиться от запаха этого окурка из моего дыхания. — Она погладила выпуклый животик с озорством и вызовом. — У меня проблемка, как ты, наверное, заметил. Плохая девочка! И мой милый сбежал. Плохой мальчик, но мир это не волнует! Поэтому придурок засадил меня в тюрьму с пингвинами для охраны…
— Я не понимаю тебя.
— Блин! Мой папа придурок! А пингвинами мы называем сестер! — Она засмеялась. — Ты прям сельский простофиля! Еще какой! В любом случае, тюрьма, где я отбываю срок, называется…
— Святая Евсевия.
— Теперь ты догоняешь, Джексон. — Она выдохнула дым свой сигареты, сузив глаза. — Послушай, держу пари, что знаю, кто ты — дружок Шен Коттери.
— Возьми с полки пирожок, — сказал Хэнк.
— Ну, я бы не подходила ближе двух кварталов к нашему приюту, это мой совет. У полицейских есть твое описание. — Она весело засмеялась. — Твое и полдюжины других тоскующих придурков, но среди них ты один такой зеленоглазый мужлан, и только одна симпатичная девушка вроде Шеннон. Она настоящая красотка! Мяу!
— Как думаешь, почему я здесь, а не там?
— Я подыграю — почему ты здесь?
— Я хочу войти в контакт, но не хочу попасться, осуществляя это. Я дам тебе два доллара, если передашь ей записку.
Глаза Виктории округлились.
— Приятель, за два бакса, я пронесу под мышкой горн и передам сообщение к Гарсии — поскольку я на мели. Давай ее сюда!
— И еще два, если будешь держать об этом рот на замке. Сейчас и потом.
— За это тебе нет нужды платить дополнительно, — сказала она. — Я люблю делать бизнес на этих благочестивых лицемерных сучках. С какой стати они бьют по руке, если ты пытаешься взять дополнительную булочку на обед! Это похоже на Гулливера среди лилипутов!
Он дал ей записку, и Виктория отдала ее Шеннон. Она была в ее небольшой сумке, когда полиция наконец настигла ее с Генри в Элко, штате Невада, и я видел ее полицейскую фотографию. Но Арлетт рассказала мне, что в ней написано значительно раньше, и практически дословно.
Я буду ждать позади приюта с полуночи до рассвета, каждую ночь в течение двух недель, говорилось в записке. Если ты не появишься, то я пойму, что между нами все кончено, вернусь в Хемингфорд и больше никогда не побеспокою тебя, даже притом, что буду любить тебя всегда. Мы молоды, но мы могли бы солгать о нашем возрасте и начать хорошую жизнь в другом месте (Калифорния). У меня есть немного денег, и я знаю, как достать еще. Виктория знает, как найти меня, если захочешь отправить мне записку, но только один раз. Больше будет не безопасно.
Полагаю, что Харлан и Салли Коттери видели эту записку. Если так, они видели, что мой сын поставил свою подпись в сердечке. Интересно, именно это убедило Шеннон. Интересно, нуждалась ли она вообще в убеждении. Возможно, больше всего на земле она хотела сохранить (и узаконить), ребенка, которого уже полюбила. Этот вопрос Арлетт своим ужасным шепотом, никогда не поднимала. Вероятно, ей было все равно.
Генри возвращался в переулок каждый день после той встречи. Я уверен, что он знал, что полицейские могли прибыть вместо Виктории, но полагал, что у него не было выбора. На третий день его дежурства она пришла.
— Шен написала ответ сразу же, но я не могла прийти раньше, — сказала она. — Один косячок обнаружили в той дыре, которую у них хватает наглости называть музыкальной комнатой, и пингвины стали очень агрессивны с тех пор.
Генри протянул руку для записки, которую Виктория передала в обмен на сладкий махорочный табак. Было только четыре слова: Завтра днем. Два часа.