Двое. Мужчина и женщина. Он был высок и строен, наверняка красив. Голова с каштановыми, чуть вьющимися волосами бессильно свесилась на грудь, форма неизвестных войск неизвестной армии распахнута на груди, белая рубашка залита кровью. Пол украшали круглые выпуклые капли. На темном графите кровь была черной.
Трапезу начали без нас. Мужчина был без сознания, но девушку пока не трогали. Нарезал «главное блюдо» Тём, именно в его руках был узкий, испачканный кровью нож и металлическая двузубая вилка, какие обычно показывают в рекламе, когда счастливые американцы нарезают индейку на День благодарения.
Я не могла оторвать взгляда от набухающих капель, от их медленного и короткого полета, тихий, почти ласковый звук и очередная толика вливается в выпуклую темную лужицу. Я не видела ничего и никого, пока не стукнулась бедром о каменную столешницу, сглотнула вязкую слюну и отступила обратно. Александр отодвинул для меня стул, мягким нажатием на плечи усадил и отступил к стене.
Я все смотрела на кровь.
— Теперь можешь говорить? — поинтересовался Седой.
— О чем? — насмешливо переспросила Прекрасная.
— Без разницы.
— Изволь, — звякнули столовые приборы, — поздравляю с приобретением. Хорош. Южные пределы не отказались бы от такого вестника. Надо пригласить в Белую цитадель людей. Вселить в одного из них беса, заставить нападать на соратников, стравить между собой и наблюдать, как они убивают друг друга. Тому, кто выживет, предложить сделку и избавить от тюрьмы. Все правильно? — Звук отодвигаемого стула.
Я не поворачивала головы. Все слова исчезли, растворились в крике, который прозвучал бы, стоило открыть рот. Капли продолжали падать с тихим «плюм». Я делала все, чтобы не смотреть на ту, что была привязана рядом. Я узнала ее и боялась поверить, будто от одного брошенного взгляда могло что-нибудь измениться.
Такое наказание ей определил Седой. Пашка стояла привязанная по всей длине рук к деревянной перекладине. Не змея, девушка в белом платье и с забранными в хвост волосами. Явидь никогда не служила в качестве восстанавливающейся,[7] и тем не менее Хозяин распоряжался ею по своему усмотрению, как и любым другим в северных пределах.
Это было не только ее наказание. Оно было нашим, иначе бы меня не позвали. Ей предстоит кричать, мне предстоит смотреть и слушать. Не место и не время доказывать что-то Кириллу. Он сам вызвал падальщика и явидь, из-за его приказа я осталась в одиночестве, из-за приказа, переданного вестником, но это ничего не меняло. Александр стоял у стены, я сидела, одна Пашка готовилась быть съеденной.
Медные зрачки полыхали от бешенства. Она не боялась, она была в ярости.
— Отвечай, — приказал Седой.
— Все правильно. — Вестник шагнул к столу и склонил голову. — Позвольте дать совет: убейте всех гостей руками одного, и вам не придется больше делать ничего, даже предлагать убежище, он сам будет умолять об этом.
— Не глуп, не труслив и предан, — фыркнула Екатерина, стул со скрипом придвинули обратно. — Кирилл, чем ты заслужил такое? Предательством? Да. Обманом? Конечно. А они все равно готовы отдать всю кровь по первому требованию. — Она подняла бокал и сделала длинный глоток. — Взять хотя бы эту змею. Дикая, страстная, сильная, треногу пополам сломает, если дернется, но нет, стоит. Не понимаю.
— Сочувствую, — обронил Седой, — кстати, о змее…
Ножки в очередной раз скрипнули по полу, тяжелые шаги демона гулким эхом отдавались в полупустом зале и затихли за моей спиной. Расплавленная медь в глазах явиди потухла. Я сжала трясущиеся руки на коленях.
Святые, он не сделает этого! Не станет! Я не смогу!
Но все, кто был в зале, уже знали: он сделает. И я смогу, потому что альтернатива окажется во много раз хуже.
— Встань. — Стул вместе со мной отъехал назад. — Я голоден. Отрежь мне мяса, пожалуйста. — Голос был ласков, такого Кирилла я знала, и это вызывало боль.
Я вцепилась пальцами в сиденье и замотала головой.
— Да. — Он положил мне руки на плечи.
Повинуясь кивку, слуга подал мне узкий нож и похожую на рогатку вилку.
— Не встанешь, я прикажу доставить сюда твою сумасшедшую, и завтра мы повторим семейный ужин с другими блюдами.
Я обернулась. Ледяные глаза были абсолютно спокойны. Он понимал, чего требовал. С его стороны это была уступка, первая с того дня, когда я пришла сюда за своей семьей. Он давал мне шанс доказать, чего я стою в его мире, где все человеческие ценности остаются за порогом, как бы мне ни хотелось за них уцепиться, прикрыться, как щитом. Не сделаю — второго шанса он не даст, у него и с первыми-то не густо. Чудовищное милосердие. Доказать свое право быть здесь или уйти, но уже насовсем, до конца дней гордясь, что осталась человеком.
Руки не просто дрожали, они ходили ходуном. Я ухватилась за гладкое прохладное железо и обошла стол. Мы не отрывали глаз друг от друга. Жертва и палач.
Выбранных «восстанавливающихся» убивали редко, особенно если блюдо понравилось и трапезу планируют повторить. Пример — лейтенант слева. Когда я прошла мимо, с недвижимых губ мужчины сорвался тихий хрип. Во что превратилось тело под распахнутой формой, я старалась не смотреть. Нечисть быстро поправляется, завтра этот лейтенантик как ни в чем не бывало будет вышагивать по графитовым коридорам, а Пашка с ее регенерацией нелюдя и того раньше. Меня никто не заставлял убивать ее, но руки все равно тряслись, сердце колотилось, ноги становились ватными.
Смысл ее наказания и моего испытания не в боли, а в том, кто ее причиняет. Я должна пролить кровь не врага, а друга, не в горячке боя, защищая себя, а поднять оружие на обездвиженную жертву. Змее предстоит пережить физическое унижение от той, которая стоит настолько ниже в пищевой цепи, что происходящее попросту абсурдно.
Еще одна ступенька вниз, еще чуть глубже в кроличью нору.
Я остановилась напротив Пашки. Капли крови продолжали свой мерный перестук, мужчина захрипел, на этот раз громче. Я едва не выронила нож, ладони вспотели и стали скользкими. Выбор есть всегда, как сказал Александр. Бросить железки и уйти или топнуть ногой, отказаться и высказать все, что я думаю на самом деле. А завтра повторить все снова. На короткое мгновение я представила на месте явиди свою бабку. Этого допустить нельзя. Еще одно самооправдание.
Отказ ничего не изменит, лишь сохранит руки и совесть чистыми. Я уже не в первый раз задалась вопросом: а стоит ли оно того? Стоят ли гордость и принципы разлуки с дочерью? Я знала, будет нелегко, легко никогда не бывает. Решение принято, осталось найти силы следовать за ним. И чем дольше я тяну, тем труднее решиться.
Будь на моем месте кто-то другой, кровь бы уже давно живописно растекалась по полу. Я заходила в кроличью нору так глубоко, что уже не видела света.
Пашка смотрела прямо, она не собиралась облегчать очередной переход, пусть он и свершается внутри меня. Седой стоял за спиной, не торопил, не уговаривал, не подталкивал.
Я выбросила руку вперед не думая. Резкий колющий удар от себя. Обоюдоострый нож вошел в живот явиди справа. Пашка не выдала боли ни звуком, ни движением, лишь двойные ромбы зрачков сузились.
— Тарелку, — скомандовал Кирилл.
Мне тут же подали глубокое блюдо из расписанной по краям керамики.
— Предпочитаю печень. Если нажмешь чуть сильнее, как раз достанешь, — повернулся ко мне Седой.
Но я не могла шевельнуться. Стояла, смотрела, а по щекам текли слезы.
— Отстань от нее, — вмешалась Прекрасная.
— Маленький кусочек, — Кирилл свел большой и указательный пальцы.
Я выдернула нож, лезвие громко звякнуло и свалилось в подставленное блюдо, окрасив его белое нутро в красный свет.
— Жаль, — Седой дотронулся до лезвия, — но не все сразу. — Улыбаясь, он рассматривал оставшуюся на пальцах кровь, а потом лизнул их. Неприличный, не подходящий мужчине жест. — Я могу и сам.
Ладонью, прикосновения которой я так хорошо знала, он провел по шее явиди, откидывая хвост темных волос с плеча. Но смотрел при этом не на змею, его прозрачные глаза не отрывались от моих. Он улыбнулся и склонился к ее груди. От первого же прикосновения Пашка вздрогнула и застонала. Не от удовольствия. От боли. Ее коже он дарил не ласку, он рвал ее зубами, вгрызаясь во вздрагивающее тело.
Вилка, которую я так и не решилась применить, упала на пол. Пашка закричала. Перед глазами все поплыло. Седой оторвался от змеи, полные губы, с которых так и не сошла улыбка, были красны от крови, она текла по подбородку, пачкая светло-серую рубашку.
— Не печень, но тоже вполне. — Он небрежно взмахнул рукой. — Можешь идти. — Его голова опять склонилась к ране на груди. На этот раз я услышала треск кости. Глаза явиди закрылись, и она повисла на перекладине, которую Прекрасная назвала рапирой.