Ехать-то, понимаете, было некуда и незачем. Belle France в любую минуту представала перед глазами - по первому же требованию.
***
Если оно в самом деле есть, «наше поколение», то я больше всего ценю в нем эту «зачарованность», эту мечтательность, этот маленький пошленький голубой цветочек, который оно носит в себе, не желая объявлять его миру.
«Наш» человек может выглядеть хоть на восемнадцать, но коли он взаправду - мыслящий безумец и действительно как следует побратался со своим временем, ничто уж не смоет с его лица эту «интересную бледность», равную способности мгновенно «отъезжать», «отплывать» в неведомые дали.
«Зачарованный» вырастает и пишет, например, книжку про Катрин Денев, единственным объяснением которой может служить coup defoudre*, полученный некогда в темноте кинозала - от бледной тени с экрана (это о Вас, Андрей Плахов).
«Зачарованные» как-то приноравливаются и к «новым временам», утаивая, припрятывая свою суть, свой голубой цветочек. Возделывается он в тишине и в тайне - чтоб не заглохло Воображение.
***
Подобно тому, как доллар, пересекая границу России, перестает быть денежной единицей и становится символом русской тоски и русской мечты об Абсолюте и Абсолютных гарантиях, всякий факт французской реальности, попавший в головы тогда, в семидесятые, творил не представление о Франции, а обогащал уже имевшийся чудесный образ. Литература заканчивалась на Камю и Экзюпери. Слишком вялое или слишком утонченное чувство следующего поколения французских литераторов не вписывалось уже в Belle France, где все было полно настоящими чувствами, чувствами «от Пиаф», «от Монтана», «от Бреля».
Да, Belle France - то была и школа чувств, где наши девочки учились совокуплять силу страсти с блеском интеллекта (а только в Belle France умели рассказывать о любви!). Отсюда пошли длинные романы в письмах к воображаемому предмету и бессознательная привязанность ко всем перипетиям любовной страсти (в основном, к мукам, боли, страданию) - ибо без них нет романа, без романа нет belle lettre, без belle lettre нет Belle France, без Belle France нечем кормить голубой цветочек.
***
Наивные, сумасшедшие. При этом - необычайно агрессивные по отношению к враждебным силам мира (тем, что покушаются на свободу, на это, на нутро). Нам ничего не светило. Жизнь должна была нас убить - а помиловала.
Вот что оказалось: человека, живущего Воображением, не так-то легко поймать. Ему хотят дать бой на одной территории - а он бегает по своей. Поди его вымани. Он глядит своими жульническими зачарованными глазами, понимающе кивает и совсем-совсем соответствует правилам игры. И вот через минуту его уже не найти. Он вышел. Где искать - неизвестно. Некоторые из «зачарованных» добегались, однако, до чистой магии, так что жизнь начала им подыгрывать, невольно повторяя ритмы их мечтаний.
Иногда вся Belle France казалась мне одной мелодией, из тех, что напеваешь во сне и никогда не вспоминаешь наяву.
***
В свободной Америке жили настоящие мужчины и настоящие женщины, то есть какое-то гипертрофированное безобразие из мышц, грудей, золотых волос и револьверов, которое постоянно за что-то боролось. Belle France, знавшая Revolution (Революцию) и Resistance (Сопротивление), упорно оставалось местом, где жили просто мужчины и женщины. Это было неслыханно-невиданно, это было уму непостижимо и недостижимо. Недостижимо до сих пор.
Да пусть вся Франция подвергнется диснейлендизации и алжиризации; пусть все французы перейдут на язык «франгле»**; пусть все ни весть зачем съездившие туда станут утверждать, что французские мужчины скупы, а французские женщины фригидны - мы нашу Belle France не отдадим. Мы ее по крохам собирали! Как в хитрой головоломке, прилаживая платья от Кардена к томикам Пруста, а голос Брассенса к названиям фильмов Алена Рене, а немного солнца в холодной воде к шербурским зонтикам, а чуму к шанель номер пять, а детей райка к маленькому принцу, а…
Нет, ребята, не отдадим Belle France. Я сама готова пойти на баррикады - и погибнуть за нее, с именем Альфреда де Мюссе на устах.
О, проклятая Жорж Санд!
Так и слышалось, как при известии о внезапной смерти Андрея Краско с горечью и досадой крякнула Россия: «Эх, да что ж такое!» - и дальше непечатно. Краско полюбили не за роли, а как-то всего целиком - с его светлыми умными глазами, насмешливой и притом мягкой речью, феноменальной естественностью, повадкой простого-непростого мужичка. Он не запоминался, а прямо-таки врезался в память с любого своего появления на экране: узнавание было мгновенным. Резко очерченный национальный тип, натуральный народный артист и форменный «русак», - наш человек во всем.
Наивному глазу частенько кажется, что такие артисты и «не играют ничего» - в заблуждение вводит полное отсутствие наигрыша и совершенное владение своими средствами. Но возьмите две роли Краско - бравого командира подлодки в фильме «72 метра» и хитрого дворника Маркела в сериале «Доктор Живаго». Что между ними общего, похожего? Командир - чистый, ясный кристалл: такой никогда не подведет, не обманет и погибнет с улыбкой на губах, как и жил. С отчаянной и грозной веселостью в сцене, как бы пригрезившейся во сне, он приказывает: «Оркестр! "Прощание славянки"!» И подводники, бодро и красиво чеканя шаг, уходят в море. И очевидно, что именно такие люди, как этот командир, когда-то не сдали «Варяг», да и вообще ничего и никого не сдали. Погибали при исполнении - такая должность. А Маркел - совсем другое дело: хитрющий, затаенный, крепкий задним умом. Такой и обмануть, и предать может за милую душу, несмотря на искреннюю привязанность к господам. Тут иная русская перспектива открывается - на людей, закрученных многовековым рабством в тугой узел, на лукавую дворню, всегда готовую наступить своим барам на пышный хвост. Но, став полным хозяином в квартире господ, у которых когда-то исправно служил дворником, Маркел хоть и куражится, а тоскует, всей неказистой душой ощущая неправедность, неладность новых времен. Так что работа артиста, столь обманчивая в своей натуральности, на самом деле представляет высшую степень сложности, пик художественного обобщения.
Андрей Краско был серьезный, глубокий артист с хорошей школой - он учился в ЛГИТМиКе, у Льва Додина, в те поры, когда было чему поучиться и было с кем соревноваться. Помню его в учебном спектакле «Бесплодные усилия любви» по Шекспиру, где он играл комическую роль простолюдина в блестящей компании Скляра, Бехтерева, Акимовой и прочих додинских питомцев. Но от этой плеяды он отбился, хотя, конечно, постоянная практика в театре дисциплинировала бы его размашистую натуру, гармонизировала личность. Но кое-что он бы и потерял на этом пути, это без сомнения. Скажем, свободу.
А он любил свободу. Любил той надрывной, страстной любовью, которая живет полнозвучно, может быть, только в русском сердце. Свободу как личный полет сквозь «метры и рубли». Я его заприметила с «Блокпоста» Рогожкина, где Краско в первый раз играл командира. Странный был командир, голова перевязана хипповским платком, глаза полубезумные, на губах рассеянная лукавая улыбка. «На Московском государстве без лукавинки не проживешь!» (Н. Лесков). Но в дурдоме русского военного раздолбайства он был как островок чего-то сохранного. Не то совести, не то долга. Он это не выговаривал, а так - жило в нем, посверкивало.
Сыграл он и много и мало. По объему - изрядно, а по существу - недостаточно: так сложились обстоятельства. По ряду причин кинематограф, и сам по себе жесткий к актерам, забывающий их внезапно, часто выкидывающий за ненадобностью, в России девяностых годов вообще стал мало чувствителен к ценности актерского творчества. И как раз ярчайшим национальным типам в кино места было немного: ну что, спрашивается, сыграл Алексей Петренко? Чуть больше повезло Юрию Кузнецову, а вот Виктору Проскурину - совсем нет. А Владимир Гостюхин, Петр Зайченко, Владимир Ильин, Дмитрий Назаров, Юрий Степанов? Только сериалы и спасли как-то. Да что там, когда Никита Михалков девять лет ничего не играл (с «Ревизора» до «Статского советника»!). Сериалами и Андрей Краско спасался. Ничего предосудительного, разумеется, в этом нет, но не стоит забывать, что только в художественном кино происходит концентрация мысли, времени, образов - сериал их неминуемо разжижает. Если сравнить силу творчества с градусом алкоголя, то подлинное кино - это водка крепостью в 40 градусов, а в сериале вещество искусства сравнимо по крепости с кефиром…
Однажды, в самом начале нулевых годов, Краско сыграл на сцене то, что было ему на роду написано - героя «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, в спектакле-призраке, который чуть-чуть покочевал по маленьким сценам. Очевидцы говорят - идеально. Еще бы!
Диапазон Андрея Краско был отменно велик. Разумеется, комедия - хотя в чистых комедиях он, пожалуй что, и не играл. Но, например, напарник «агента национальной безопасности», неуклюжий, «тормозной» Иванушка был сыгран блистательно смешно. Контраст между ловким удачливым красавцем-победителем Лехой и его нелепым, вечно не догоняющим смысл приказов, но ужасно милым и добродушным другом получился воистину сказочный. Но Краско владел и сатирическими интонациями - так он воплотил тупого самодовольного обывателя в «Копейке» Ивана Дыховичного. Хотя и тут ядовитые краски смягчались светлой и теплой волной чудесного, мягкого обаяния Краско. Это уж искусству не поддается - это дар. Любой забулдыга и ханурик в исполнении артиста становился озорным, веселым, забавным. Прелестно говорят в наших сказках: «русским духом пахнет». Глядя на Краско, казалось, что этот «русский дух», в хорошую минуту играя с жизнью, как солнце играет с водами быстрой реки, сверкает, искрится, резвится, потеряв всю свою дикую мрачную страстность… Но была у артиста и другая тема, чрезвычайно сейчас важная - тема спокойного и гордого человеческого достоинства. Следователь из «Олигарха» Павла Лунгина, провинциальный недотепа, превращался в неумолимого и строгого судью не только отдельного богача - всех зарвавшихся, съехавших с катушек времен. Он судил эти времена по закону, написанному в душе, - отчетливо, методично, как имеющий полное право. Точно это сама провинциальная Россия явилась судить обезумевшую столицу - по закону совести.