Да, о чем ни заговори в связи с искусством семидесятых, речь обязательно пойдет о свободе.
Жалкие люди в лохмотьях, выкрикивая что-то по-русски, убого дергались под музыку, знакомую до сладких слез… Так закончила свое существование «рашен дрим», мечта идиота - «Иисус Христос - суперзвезда» в России и на русском языке. Даже не помню, кто пару лет назад в Питере похоронил эту мечту, как его была фамилия, но только провал был сокрушительный и оглушительный. И не надо говорить: «вот если бы другая труппа, другой режиссер…». Лучше сознаться: не звучать этому по-русски. «Иисус Христос - суперзвезда» - вещица глобально нерусская. За то и любили.
Наш кроткий Христос, трактованный Достоевским и Булгаковым, конечно, не возроптал, потеснившись в сознании и освобождая место для молодой, наглой, красивой и презрительной «суперзвезды». Самозванец почти не притворялся и не скрывал своего абсолютно неевангельского происхождения. Суперопера принесла нам комплекс идей и ритмов, который, пожалуй, только сейчас начинает заявлять о себе в полный голос: личность и толпа, волевой лидер и масса. Иисус Христос в опере есть символ тотальной популярности, поскольку он соединяет в себе все ее четыре источника: проповедник, политик, целитель и поп-звезда. И его трагедия - трагедия популярности, то есть добровольной проституции. Тот, кто впервые услышал оперу в раннекомсомольском возрасте, воспринял ее, полагаю, чисто энергетически.
С каждым ударом воображаемого топора, сколачивавшего воображаемый крест, неведомые токи впивались в мозг: непостижимым образом любовь к «суперзвезде» превращалась в любовь к себе, тоже воображаемому: молодому, властному и презрительному. Эпатаж и кощунство супероперы, явные для христианского сознания, в стране фасадно-атеистической, всеядно-религиозной и сектантской не воспринимались вовсе. Напротив, даже такое существование «Иисуса Христа» было на свой лад благом. А если отбросить евангельский маскарад и увидеть в опере именно то, что там и было истинным, - и по сию пору очевидно: шедевр, решительный шедевр.
Как жанр «Иисус Христос - суперзвезда» не привился - русской рок-оперы не было и нет. Привился - как идея и стиль поведения рок-юношей второй волны.
В старых партийных документах встречалось чудесное выражение: «Трудно переоценить…». Долго не давалась мне его тайна - что ж трудного в переоценке? - пока не задумалась о значении трех китов свободной песни в духовном становлении мыслящего пролетариата семидесятых годов. Вот именно что - «трудно переоценить». Все попытки как-то уесть Высоцкого или покусать Окуджаву удивляют своей бессмысленностью. К чему это? Дело-то сделано.
Существуя вместе, Высоцкий - Галич - Окуджава прекрасно дополняли друг друга, составляя некоего всеобъемлющего певца-поэта, владеющего многообразными оттенками настроения - от тоски по Прекрасной Даме до сокрушительной политической сатиры.
Каждый из них и все они вместе - отвоевали у действительности и обжили до совершенства домашнего уюта - суверенное пространство свободно льющегося голоса. Для меня святая троица поющих поэтов семидесятых - это время появления их в моем личном сознании - замечательная иллюстрация к пушкинскому высказыванию о том-де, что «смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения». Где Высоцкий - смех, Галич - ужас, Окуджава - жалость. Героическое и пафосное выношу за скобки, поскольку героическое у них совпало по направлению. И пафос был тоже один на троих.
Вчерашний день? Разумеется. Нынешние «циники» в разгар застолья скорее со смехом запоют «Огней так много золотых на улицах Саратова», чем «Виноградную косточку…», а уж «Возьмемся за руки, друзья…» из них не выжмешь, кажется, под угрозой расстрела. Галича хором не затянешь, и слушать его ни к чему (давно вошло в состав памяти). Высоцкий, утекший безвозвратно к «народу», много лет символизирует массовую русско-советскую некрофилию.
Интересно, какая участь ожидает тройку голосов, определившую звучание восьмидесятых: Гребенщиков - Кинчев - Цой.
Случайно по ТВ: унылый мужчина, рассуждая о неурядицах своего придурочного мира, обмолвился, что-де «на свете существуют 163 страны».
Это почему-то задело меня за живое.
Взяла бумажку с карандашом и с ходу написала - семьдесят…
Помучившись с полчаса, добавила еще пятнадцать. Получилось восемьдесят пять (это вместе со всякими Сап-Маринами и Буркино-Фасолями!). Однако семьдесят восемь стран…где они? И какой мне, собственно, прок от перечисленных восьмидесяти пяти? И к чему путешествовать? И какая нам польза от реальности?
В шестнадцать лет на моей карте мира имелось три страны: Таинственная Россия (страна рождения и проживания, известная ныне как «рублевая зона»)
Свободная Америка и
Прекрасная Франция. Belle France.
И знаете - на жизнь хватало.
Сейчас, конечно, уже не так бьют по мозгам галошей насчет «этих семидесяти лет». В эти семьдесят лет, однако, творились чудесные вещи. Чуковский перевел «Тома Сойера», Шварц написал «Золушку». Для чего-то страну покрыли сетью таинственных «спецшкол» с «преподаванием ряда предметов на энском языке». Спрашивается, к чему вели все эта чтения Диккенсов и Мопассанов «на языке оригинала»? -Творился огромный жест Спасения, с трудом, и с муками, и с ошибками, и не идеальными людьми - но с идеальной целью. Каждый из нас ухватил свой кусочек этого Жеста.
(Тут приходится слышать: да, боролись за свободу, а что теперь с ней делать, с этой свободой? Господи. Что делать СО свободой. - Купаться в ней и обниматься с нею. Пить ее, курить ее и кушать на завтрак, обед и ужин).
Да. Я как раз училась во «французской школе», и частью моего спасения была Belle France.
***
В седьмом классе: зачет по городу Парижу. Надо выучить назубок все достопримечательности, а также расположение улиц. Фраза о Pont Neuf (Новом мосте): «Il lie la ville a e’ile de la Cite» (ильлилявиль а лиль де ля ситэ - запомнила на всю жизнь). В девятом: после изучения Фадеева топаем на урок французской литературы, где милейшая Ольга Николаевна, трепеща от волнения, повествует нам о перипетиях романа Альфреда де Мюссе с Жорж Санд.
«И, когда он заболел в Венеции, она изменила ему с врачом».
Мы, девочки, разделяемся тотчас на «мюссеисток» и «сандисток» (как в свое время просвещенный Париж). Я, конечно, в числе рьяных «мюссеисток». Красивый лошадиный профиль Мюссе, напечатанный в хрестоматии (ах, ведь кто-то их составлял, хрестоматии-то!), волнует мое воображение. Романтическая ирония вообще была в моде среди девочек тех лет, стихи типа лермонтовского «Я не унижусь пред тобою» все мои приятельницы знали наизусть и декламировали при случае. Но цветы галльского острословия были вне конкуренции - Мюссе лидировал вплоть до появления (в нашем сознании) Жака Превера.
***
Галломания - полезная стадия развития всякого литератора.
Пушкин был галломан превосходнейший. Он как-то удачно скрестил русский с французским - получилась легкая, невесомая почти фраза, блеск слога, краткость и точность и т.д. и т.п. Его критики все писаны «по-французски», хоть и на русском. Таков же был и Тургенев; потом - Кузмин. Это занятие дает отличные плоды, но, правда, быстро приедается - от легкости. Русский хорошо скрещивается с французским (с английским же - никак).
Belle France воспринималась, кажется, всеми чувствами. Сказать о туфлях или духах, что они французские, значило сказать все. Какое-то время так было и с фильмами, и с песнями. По-видимому, к Belle France были неравнодушны все, сверху донизу, даже загадочное племя «начальников» - все-таки там была Revolution (у нас, в Питере, есть «набережная Робеспьера» и «улица Марата»). Мы-то в своей спецшколе читали «93 год» Гюго - «на языке оригинала» - и твердо знали, что почем.
Belle France - была не мечта, не идеал… Кроме некоторых особ, лишенных воображения, которые впоследствии вышли замуж за толстых скучных мужчин (именовавшихся «французами») и уехали, стало быть, куда следует - кроме них, все остальные решительно никуда не собирались. Потому что и так проживали в Belle France, стране своего Воображения, плавали среди кувшинок Моне с томиком Верлена в руках.
Ехать-то, понимаете, было некуда и незачем. Belle France в любую минуту представала перед глазами - по первому же требованию.
***
Если оно в самом деле есть, «наше поколение», то я больше всего ценю в нем эту «зачарованность», эту мечтательность, этот маленький пошленький голубой цветочек, который оно носит в себе, не желая объявлять его миру.
«Наш» человек может выглядеть хоть на восемнадцать, но коли он взаправду - мыслящий безумец и действительно как следует побратался со своим временем, ничто уж не смоет с его лица эту «интересную бледность», равную способности мгновенно «отъезжать», «отплывать» в неведомые дали.