Он довольствовался убеждением, что нельзя быть более уверенным в любви женщины, чем он был уверен относительно доньи Флоры, но если бы он доверил кому-нибудь свою тайну и был спрошен, на чем основывалась эта уверенность, то не только не объяснил бы ее, но и не сумел бы сказать, откуда она взялась.
Он чувствовал, что с любовью растет и обилие его мыслей: цель, которую он себе поставил, показалась ему достойной презрения в сравнении с той, которую открывала ему вспыхнувшая страсть, и перед ним понемногу раскрывалось лучезарное будущее.
Но ночные часы шли, и усталость брала свое, молодой человек чувствовал, что его веки начинают тяжелеть, мысли становятся менее ясными и исчезают, прежде чем он успевал бы логически их связать. Он перешел в такое состояние, которое нельзя назвать бдением, хотя это еще не сон; он уже готов был окончательно уснуть.
Но вдруг среди оцепенения, в котором находился, он внезапно вздрогнул, привстал, открыл глаза и осмотрелся.
Комната была погружена в почти совершенный мрак, ночник потух, а луч месяца, скользивший через стекло, отражался на паркете белой полосой голубоватого оттенка.
Молодому человеку послышался звук, точно где-то сильно щелкнула пружина.
Напрасно он старался проникнуть взглядом в темноту — ничего не было видно; насторожив слух, он слышал одно только храпение своего товарища.
— Я ошибся, — пробормотал он, — однако мне так явственно послышалось…
Он протянул руку к изголовью, взял пистолет и, схватив в другую руку шпагу, мгновенно прыгнул на середину комнаты.
Но в ту же секунду, хотя ничего не видел и не слышал, он был мгновенно схвачен за руки и за ноги и после отчаянного сопротивления повален на пол, обезоружен и лишен возможности пошевелиться.
— Измена! — закричал он хриплым голосом. — На помощь, Мигель! Измена, брат!
— К чему звать того, кто не может ответить? — произнес ему на ухо тихий мелодичный голос. — Ваш товарищ не проснется.
— А это мы еще посмотрим! — отвечал он, начав кричать с новой яростью.
— Вам не хотят зла, — возразил голос, невольно заставивший его дрожать, так как он казался ему знакомым, — вы в нашей власти, и ничего не было бы легче, как перерезать вам горло, если бы мы имели это намерение.
— Это правда, — пробормотал он, уступая этим доводам, — будь проклят дьявол, который меня сюда занес!
Звонкий смех был ему ответом.
— Смейтесь, смейтесь, — сказал он угрюмо, — сила на вашей стороне.
— Признали, наконец!
— Я думаю, черт возьми: ваши пальцы и ногти впиваются мне в тело!
— Гастон, — тихо продолжал голос, — дайте слово дворянина, что не будете стараться узнать, кто мы, и бросите бесполезное сопротивление, тогда вас тотчас же освободят.
— Зачем называете вы меня тем именем, которое я и сам позабыл? — возразил он с гневом.
— Потому что это ваше имя. Так согласны вы на условие, которое от вас требуют?
— Поневоле придется согласиться.
— Дайте слово.
— Клянусь честью дворянина.
— Вставайте, — произнес тихий голос.
Дон Фернандо не заставил повторять приглашения и в один миг уже был на ногах.
Ощупью подошел он к кровати, взял платье, лежавшее на стуле, и оделся.
В комнате по-прежнему царила полная тишина.
— Теперь, когда вы оделись, — продолжал тот же голос, — ложитесь на кровать и не делайте ни малейшего движения — речь идет о вашей жизни.
— Да кто вы?
— Что вам до этого? Повинуйтесь!
— Не раньше чем узнаю, кто вы, черт побери!
— Друзья.
— Гм! Друзья с очень странным обращением.
— Не судите опрометчиво о том, чего не можете знать.
— Ну хорошо! — вскричал он. — Я не прочь в конце концов узнать, что мне думать обо всем этом.
— Вы храбры, это похвально.