Начальник отдела подготовки русской агентуры при «Абвер-штелле-Остланд» Осипов сообщил о том, что в Гатчине работает школа, готовящая работников будущей администрации для Ленинграда. Курсанты набраны из числа пленных. Среди педагогов — опытнейшие люди из СД. В порядке первичной разведки школа забросила в Ленинград четырех курсантов, но ни один из них не вернулся. Либо все они погибли, либо пойманы, либо сдались сами.
— Вот эта вечная неясность связывает нас по рукам и ногам, — говорил Осипов, — и когда вербуем, и когда посылаем в дело. Мы не можем быть в них уверены, а работать с вечной неуверенностью нельзя. Мы просим о помощи нашу могучую и опытную службу безопасности.
Наступило довольно длительное молчание, а потом представитель СД Гетцке сказал:
— Все-таки надо условиться, что ваше дело — это ваше дело, а наше — наше.
Межведомственное сражение явно выигрывал абвер.
Полковник Лебеншютц после совещания пригласил Акселя к себе. Они знали друг друга еще по Испании. Лебеншютц жил на утонувшей в зелени Вальдемарской улице, в огромной, шикарно обставленной квартире.
Ужин и кофе ординарцы подали в кабинет. Громадная фарфоровая люстра заливала комнату мягким светом. В углу мурлыкал радиоприемник. Лебеншютц, переодевшийся в стеганый шелковый халат, розовый, чистенький, великолепно завершал картину солидного и совсем мирного уюта. Однако это благолепие было Акселю не по душе, и он несколько демонстративно расстегнул китель и, опустившись в кожаное кресло, бесцеремонно вытянул свои длинные ноги в тусклых сапогах.
— Тебе нелегко? — сочувственно спросил Лебеншютц, наливая в рюмки коньяк.
— А тебе?
— Тем не менее — за победу. — Они выпили и оба разом поставили пустые рюмки.
— Поражает их болезненное стремление прибрать к рукам все, что пахнет жареным, — начал Лебеншютц. — Я вчера звонил в Киев, в группу «Юг», там нет ничего похожего. Они поняли, какая золотая кладовая Ленинград, и лезут сюда.
— Но сегодня они отвернули, — усмехнулся Аксель.
— Не беспокойся, к пирогу не опоздают.
— Помнишь наш разговор в Испании? Разве мы не могли вывезти оттуда драгоценные картины? — задумчиво спросил Аксель.
— Молоды были и глупы. — Лебеншютц сидел в черном кожаном кресле, откинув красивую седеющую голову на мягкую спинку. — Сейчас они здесь, в Риге, делают грандиозный трюк с евреями. Я не понимал, чего они с ними возятся, устраивают гетто, организуют переселение. А это, оказывается, только для того, чтобы вытрясти все их ценности, ведь у мертвого не узнаешь, где у него что спрятано. Мои люди докладывают, что они вывозят отсюда ценности чемоданами.
— А приказ о сдаче в рейхсбанк? — спросил Аксель.
— Наивный ты человек. Чемодан — в банк, чемодан — себе — вот и вся бухгалтерия.
Вошел ординарец и позвал Лебеншютца к прямому проводу.
Канарис интересовался результатами совещания. Не особенно надеясь на то, что их не подслушивают, Лебеншютц рассказал о совещании в шутливой, иносказательной форме.
— После всего этого дама от своих притязаний на брак отказалась, — закончил он.
На другом конце провода долго молчали. Но Лебеншютц слышал дыхание шефа и напряженно ждал, что же он скажет.
Канарис откашлялся и сказал только одно слово:
— Напрасно… — и положил трубку.
Лебеншютц долго стоял у телефона с трубкой в руках. Ответ Канариса был настолько неожиданным и непонятным, что Лебеншютц решил не говорить о нем своему другу Акселю. Оба они еще не знали, что остановленное под Ленинградом наступление немецких войск уже диктовало Канарису новую тактику — он не хотел брать на себя слишком большую, а главное — единоличную ответственность и предпринимал шаги, чтобы создать впечатление о полном контакте абвера с делами армии.