Но тут показался поезд…
Он уже был набит детьми из других пионерских лагерей, однако посадили всех ребят и взрослых, а Клигина сумела своих больных даже положить. Ей помогали две женщины — массовик и повариха из лагеря.
Дети сидели не только на скамейках, а сплошь на полу, те, кто постарше, стояли. Поезд шел медленно, часто останавливался, и тогда паровоз протяжно гудел. В вагонах делалось все более шумно — дети шалили, дрались, плакали, просили есть, звали маму, орали. Постепенно все поглотившим звуком стал плач. Взрослые ничего не могли сделать, никакие уговоры не помогали. Только больные ребята лежали тихо на полках, прижатые друг к другу…
Вокзал был полон встречающих родителей — обезумевшие от страха и горя, они метались по перрону, отыскивая своих детей.
Мать маленькой Кати, плача, обнимала и целовала Клигину. Каждый из родителей, кто брал больного ребенка, говорил что-то хорошее, сердечное, все плакали.
До темноты она бесцельно бродила по городу, а потом пошла домой и тотчас легла спать. Сразу как в яму провалилась, но разбудил стук в дверь.
— Ниночка, к вам, извиняюсь, гости пришли, — сказала соседка через дверь паточным голосом.
— Скажите, меня нет дома, — ответила Клигина.
Соседка, засмеявшись, сказала кому-то:
— Слышите? Ее нет дома…
«Змея чертова», — подумала Клигина и в следующее мгновение уснула.
На другой день утром ей позвонил Павел Генрихович. Он был очень вежлив, справился о здоровье и предложил через час встретиться.
— Через час я на месте, — сказал он и повесил трубку.
Клигина вернулась в комнату и долго стояла у окна. Мысль пойти в милицию и все там рассказать уже не раз последнее время приходила в голову, но останавливал страх.
Нет! Не станут они разбираться. Нет! Упрячут в тюрьму — и конец… Но как ей отвязаться от этого дьявола? Послать его подальше, и вся недолга! А если начнет наседать, пугнуть милицией… «Пойду последний раз», — решила она.
Они встретились на углу Гостиного двора, возле Думы.
— Что с вами было вчера? — спросил участливо резидент, но его крупное, грубое лицо было неподвижно.
— Ничего… — удивилась она, подняв домиком густые брови.
— К вам приходил мой человек, он нуждался в ночлеге, а вы даже не впустили его? — Павел Генрихович говорил, казалось, одними губами своего большого рта, очерченного по сторонам глубокими морщинами.
— Я плохо себя чувствовала. Что, я не имею права на это? — Большие зеленоватые глаза смотрели с вызовом. Она была очень красива сегодня.
— Ну, зачем вы так, Нина Викторовна, — поморщился он, и его лицо немного шевельнулось. — Я же с вами по-человечески… Мало ли что может быть, я же понимаю. Но я три дня звонил вам, вас не было. Или вас не было так же, как вчера? — улыбнулся он совсем добродушно.
— Я была в командировке, меня посылали за ребятами в пионерлагерь. Я ведь нахожусь на службе, где мне дают жалованье и карточки…
— Я все же думаю, что у меня вы получаете больше, — снова улыбнулся резидент.
— Я была в командировке. Вернулась вчера. Устала. Вот и все.
Павел Генрихович долго молчал, смотрел на нее серьезно и сочувственно.
— Я рад, что все обстоит именно так, — сказал он. — Значит, наша договоренность остается в силе?
Она кивнула.
— Ну и прекрасно, — он протянул ей аккуратный сверток. — Это жалованье…
Нина Викторовна не сразу протянула руку, и он заметил это.
— Берите, берите, я спешу.
Нина взяла сверток и торопливо сунула его в маленький черный чемодан, который всегда носила с собой.
— Прошу извинить за беспокойство, у меня дела, — любезно сказал Павел Генрихович, приподнимая шляпу. Он не спросил у нее донесений и не дал нового задания.
На двери коммунальной квартиры около звонка висел маленький список: Михеевым — 1, Костровой — 2, Клигиной — 3, Петрову — 4.
Горин позвонил два раза.