— Я упомянул об ушедших на фронт только затем, чтобы показать нашу первоочередную заботу о линии фронта, — сказал наконец Куприн.
— И это правильно, — неожиданно согласился Жданов. — Но что дальше? Тришкин кафтан?
— Почему? И на фронте и в городе для нас главная цель — те, на кого они могут опереться.
— Могут или рассчитывают?
— Не улавливаю разницы…
— Они утверждают, что все наше государство — это колосс на глиняных ногах и что мы уже рушимся. Что наши идеи чужды народу и так далее и так далее. Они могут полезть напролом, надеясь реально, скажем, на панику в городе. Что вы по этому поводу скажете?
— Мне кажется, что следует отделять то, что они кричат по радио, от того, что предпринимают и могут предпринять реальные силы: их армия, разведка. Плюс, конечно, еще авантюризм как стиль действий. Но поднять восстание в городе они не смогут.
— А если они все же попытаются?
— Ленинград их раздавит. Население поможет нам.
Жданов долго смотрел на длинный стол с картами и вдруг чуть заметно улыбнулся:
— Не уговорил я вас на вариант с восстанием. У меня тоже нет сомнений в верности Ленинграда революции и Советской власти. Но тогда выходит, что вам нечем и заниматься?
— В таком огромном городе немало опасной публики.
— Да, найдутся способные выстрелить нам в спину! Найдутся саботажники! Уголовники! Их вы обезвредите?
— Я как раз хотел несколько подробнее доложить вам о нашей работе в городе, — начал Куприн, открывая папку…
Возвращался он к себе на Литейный по улице Воинова. Ночь была безоблачной, по-северному светлой, в Ленинграде бывают такие в августе, они как воспоминание о белых июньских ночах. Куприн решил выйти к Неве… Река поблескивала и казалась тревожной. В сером перламутровом небе покачивались темные рыбины аэростатов и, если приглядеться, становились видны блеклые звезды… Куприн видел все это, но как-то безотчетно — все это было знакомое, родное, но ничто сейчас не задевало души. Он думал о разговоре в Смольном. Жданов сказал, что чекисты просто не имеют права работать плохо, они должны слиться с сердцем города, чувствовать каждую его боль. А таящиеся в городе мерзавцы должны быть обезврежены раньше, чем они попытаются хотя бы шевельнуть пальцем.
Повернув за угол на Литейный, Куприн столкнулся с патрулем. Это были морячки — молоденький командир и два краснофлотца с винтовками за плечами.
— Пгедъявите пгопуск, — картаво потребовал командир. Возвращая пропуск, он картинно, по-морски, отмахнул честь.
— Ночь спокойная? — спросил Куприн.
— Спокойная… если не считать, что идет война, — ответил командир, и оттого, что он не скартавил ни в одном слове, показалось, что он сказал это совсем другим, более взрослым голосом.
Цокая подкованными каблуками по камню, патруль уходил к Неве. Голубой луч прожектора воткнулся в небо, рассек его пополам, исчез, и небо стало темнее. Где-то очень отдаленно громыхнуло — не то гроза, не то война. Навстречу Куприну промчалась, мигая притушенными фарами, легковая машина — наверное, в Смольный…
Поднявшись на четвертый этаж, Куприн вызвал своих заместителей. Макаров пришел очень быстро — его кабинет ближе, и он вообще более поворотлив. Сухощавый, всегда спортивно подтянутый, резкий в движениях, он был не особенно симпатичен Куприну своей самоуверенностью и склонностью спорить по любому поводу.
— Ну, как было? На или под? — спросил Макаров, входя.
За дверью послышался низкий голос Стрельцова, он уже вошел, но тут же повернул обратно и, приоткрыв дверь, сказал что-то дежурному.
— Прошу извинить… — проворчал он, садясь в кресло перед столом Куприна.
— Что случилось? — спросил Куприн.