Пелон вел дона Бенито Рамиреса за руку; он возвращался по тому же направлению, по которому пришел, прислушиваясь к малейшему шуму и сильно всматриваясь в темноту, хотя нельзя было ничего различить; но Пелон мало об этом заботился; он, казалось, инстинктивно угадывал дорогу, идя вперед, не колеблясь, как будто это было днем.
Это отважное путешествие продолжалось около десяти минут, потом Пелон остановился.
— Вы пришли, — сказал он тихо.
— Что ж? Мы близко от ее палатки? — спросили его тем же тоном.
— В двух шагах от входа; остальное меня не касается, сеньор.
— Но как же мне быть, carai! Я никогда дальше столовой не был; я сделаю какую-нибудь ошибку и разбужу всех.
— Это верно; простите меня, сеньор Бенито, я об этом не подумал; следуйте за мною.
— Вот это дело; но послушай еще минуту. Где я тебя найду, если бы ты мне был нужен?
— На этом самом месте, сеньор, я ведь обязан сторожить ваше спокойствие.
— Это правда; я не знаю, что говорю и что делаю: одна мысль, что я ее увижу, так меня волнует, что я боюсь сойти с ума!.
— Будьте мужественны, сеньор; помните, что при этом свидании вы рискуете не только жизнью своей, но и драгоценной жизнью донны Розарио!
— Эта мысль меня ужасает; но при этом возвращается и мужество, которое было покинуло меня; теперь я чувствую, что силен; что бы ни случилось, я сумею быть мужчиной, идем.
— Пойдемте; а главнее всего молчание.
— Хорошо, будь покоен.
Они проникли в палатку; толстая занавесь, отяжелевшая от дождя, упала за ним с глухим шумом, отчего оба вздрогнули.
Около получаса девушки не поменялись ни одним словом; послышался глухой шум, производимый ходом часов перед боем; наконец прозвучал и бой часов.
— Одиннадцать часов! — прошептала грустно донна Розарио, — одиннадцать, и он не идет.
— Вот он, сударыня! — ответила Гарриэта, с живостью приподнимаясь.
Молодая девушка моментально обернулась; сдержанный крик вырвался невольно из ее груди.
Дон Бенито Рамирес, или, вернее, дон Октавио де Варгас, стоял на пороге, придерживая рукою полуоткрытую занавесь, и смотрел на нее с выражением, которое никакой художник не мог бы передать.
Он был бледен; правая рука сжимала сердце, как будто для того, чтобы удержать сильные его удары; из глаз летели молнии, и сильная радость светилась на его прекрасном мужественном лице.
Не говоря ни слова, смотря пристально в глаза молодой девушке, которая с восторгом ему улыбалась, он сделал несколько шагов, подошел к ней и встал на колени на подушку, где минуту перед тем сидела мисс Гарриэта.
Последняя отошла в самый отдаленный угол палатки, где и осталась неподвижна, задумчивая, но улыбаясь.
— Это вы, наконец это вы! — вы, которую около года я ищу безнадежно, — прошептал молодой человек. — Славу Богу, который допустил найти вас! О, как я страдал от этой продолжительной разлуки.
— А я? — ответила она, — неблагодарный, вы думаете, что я не страдала; увы, никто никогда не может знать, сколько слез может сдержать сердце любящей женщины!
— Бедная Розарио! несчастная!
— О, да, очень несчастная, дон Октавио; я прострадала этот год, одна со своим горем, не имея около себя никого, кто разделил бы со мною гнет этих страданий; окруженная негодяями, которые сделали из меня невольницу, без друзей, без опоры, в неизвестной стране, далеко от всего, что мне дорого, думая и считая себя забытою.
— О! Вы не могли подумать, что я вас забыл, сеньора; этого не могло, не может быть! — вскричал он, подымаясь и устремляя на молодую девушку полный отчаяния взгляд.