Ему вдруг почудилось, что в кухне пахнет паленым. – Врешь и не краснеешь. Причем уже не в первый раз. Мне кажется, эту историю я от тебя уже слышал.
– За что купил, за то и продаю, – ответил Илларион. – А знаешь, к чему я это тебе рассказываю? Я считаю так: то, что какой-то маньяк предпочитает человечину другим сортам мяса – его личное дело. Страшно другое: он убивает людей – живых, здоровых, почти наверняка молодых и красивых…
– Почему молодых и красивых?
– Да потому что кому охота копаться в стариковском сале и счищать с морщинистой шкуры бородавки?
– Какая гадость, – с отвращением повторил Мещеряков. – А ты циник, Илларион.
– Я прагматик, – ничуть не обидевшись, парировал Забродов. – Причем исключительно в тех случаях, когда мне это выгодно.
Мещерякову показалось, что это опять была цитата, вот только он не знал, откуда именно, и потому не стал рисковать, уличая Иллариона в плагиате.
– Наше время – время прагматиков, – продолжал Забродов, подливая коньяку себе и полковнику и закуривая новую сигарету. – Я не знаю, хорошо это или плохо, но таково положение вещей. А этот ваш каннибал… Он романтик. На свой извращенный лад, конечно, но романтик – безумный и безнадежный. Вероятно, ему кажется, что он действует во имя каких-то высших целей, приносит жертвы какому-то мрачному божеству, которое в знак благодарности подарит ему вечную жизнь или что-нибудь еще столь же скучное и бесполезное, сколь и вожделенное для этого несчастного психа. И как бы он ни хитрил, как бы ни путал следы, наш прагматичный Сорокин непременно наступит ему на хвост своим тяжелым милицейским сапогом.
– Ты так говоришь, словно тебе его жалко, – заметил Мещеряков.
– Жалко, жалко, не сомневайся. Мне всех жалко, поскольку все мы – части единого целого. Другое дело, что этот ваш маньяк – больная часть, объективно приносящая вред и потому подлежащая скорейшему удалению. Встретившись с ним на улице, я бы отвел его в укромный уголок и там пришиб не задумываясь, как комара. Если твоя конечность поражена гангреной, ты предпочтешь расстаться с ней, а не с жизнью, но это ведь не означает, что тебе ее не будет жалко, правда?
– Опять ты полез в кухонную философию, – проворчал Мещеряков. – Неужели нельзя выпить спокойно и поговорить о чем-нибудь более аппетитном, чем каннибализм?
– С удовольствием, – сказал Илларион. – Хочу лишь напомнить тебе, что ты первый затронул эту тему.
– Ну, так я ведь просто пересказал свежую сплетню, – стал оправдываться Мещеряков. – А ты развел тут.., тьфу ты, черт! Развел какую-то прозекторскую, честное слово. Даже блевать потянуло.
– В туалете лампочка перегорела, – быстро предупредил Илларион. – Учти, полковник: запачкаешь пол – заставлю убирать.
– Прагматик, – пробормотал Мещеряков. Это прозвучало как ругательство. – Слушай, а капусты у тебя нет? Что-то я после всех этих разговоров на мясо смотреть не могу.
– Есть огурцы, – сказал Илларион. – Бочковые, соленые. Дать?
– Коньяк с солеными огурцами… Как-то… Мещеряков с сомнением покрутил в воздухе вилкой.
– Коньяк с капустой, конечно, лучше, – иронически заметил Илларион. – Особенно с квашеной. Очень утонченное сочетание. Так дать тебе огурец?
– Не огурец, а огурцы, – строго поправил его полковник. – Давай, жлоб, открывай свои закрома.
Забродов рассмеялся и полез в холодильник, где на нижней полке у него стояла трехлитровая кастрюля с купленными накануне солеными огурцами.
О каннибале они больше не говорили, и, когда в одиннадцатом часу вечера подвыпивший полковник Мещеряков погрузился в такси и отправился к себе домой, настроение у него уже было не такое поганое, как в начале вечера.