— В дневнике упоминаются имена двух молодых людей, которых миссис Робинсон, по-видимому, пыталась растлить, — сказал он, ловко изображая жену своего клиента хищницей и стареющей развратницей. — По моему впечатлению, ее попытки успехом не увенчались, хотя я признаю, что, вполне возможно, они и удались. Она обвиняла их в холодности и сдержанности и в нежелании бежать с ней, а следовательно, я бы не стал, если могу этого избежать, оглашать их имена, особенно учитывая, что они, как видно, молодые люди.
С этими словами Чемберс показал клерку суда соответствующие отрывки в трех тетрадях дневника, датированных 1850, 1854 и 1855 годами. Сидя за длинным столом чуть ниже судейского стола, клерк зачитал вслух краткую выдержку о первой встрече Изабеллы Робинсон с Эдвардом Лейном в 1850 году, другую — о написанном ею стихотворении под названием «Дух раздора» и еще одну — о «преобладании эротизма», выявленного ею в своем характере.
Затем он обратился к записям, на которых основывалось дело Генри. Первая относилась к 7 октября 1854 года, когда Изабелла и Эдвард впервые поцеловались среди папоротников: «О Боже! Я никогда не надеялась дожить до этого часа или получить ответ на свою любовь. Но это случилось». Клерк перешел к отрывку из записи от 10 октября, в котором говорилось о «блаженстве», пережитом Изабеллой с Эдвардом в карете, увозившей ее из Мур-парка на железнодорожную станцию в Эше. «Я… лежала в объятиях этих рук, о которых так часто грезила, — читал клерк, — и молча радовалась». Заключительные слова этой записи о том, что в любовных ласках доктора было «мало эгоизма», опустили. Поскольку данный отрывок зачитывался по указанию адвокатов Генри, он, возможно, сам предпочел удалить это последнее предложение, намекавшее, что его собственная сексуальная техника оказалась менее удовлетворительной по сравнению с таковой Эдварда Лейна. Вполне возможно, существовал предел унижения, до которого он готов был дойти в своих усилиях избавиться от жены.
Последний зачитанный в тот день отрывок относился к 14 октября (на самом деле данная запись была сделана в октябре 1855 года, хотя в суде это не прояснили) и описывал, как Эдвард соблазнил Изабеллу в доме Мур-парка. «Доктор… ласкал меня, искушал, и в конце концов, немного промедлив, мы переместились в соседнюю комнату и провели там четверть часа в блаженном волнении». Эта запись включала предложение, в котором Эдвард советовал Изабелле «попытаться избежать последствий», предложение, доведшее ее до слез.
Воскресная газета «Обсервер» отказалась печатать выдержки из дневника не только в силу их непристойности, но и потому еще, что написаны они были достаточно живо, чтобы возбудить читателя. «Их публикация совершенно неуместна в семейной газете, — объяснил издатель. — Они содержат практически недвусмысленные признания в преступных деяниях, приписываемых означенной леди, и сверх того, изложены с достаточной степенью наглядности, которая делает их тем более опасным чтением. В данных обстоятельствах было сочтено благоразумным не публиковать их вовсе». Мысль о том, что определенные сочинения опасны — особенно для молодых женщин, — была широко распространена: винили обычно французские романы, но дневник Изабеллы Робинсон продемонстрировал, что принадлежащая к среднему классу англичанка способна при помощи прозы повредить своей благопристойности.
Суд по бракоразводным и семейным делам расследовал прелюбодеяние с точки зрения оскорбленной стороны, предлагая зрителям в зале суда и читателям газет беглый взгляд рогоносца на запретные связи женщины. Но дневник Изабеллы осложнил ситуацию: рассказ о том, что Генри обнаружил дневник, может, и ставил суд на место ужаснувшегося мужа, но чтение выдержек из дневника означало проникновение в сознание его жены, представление прелюбодеяния, с точки зрения прелюбодейки.
Как только чтение закончилось, Чемберс снова взял слово.
— Я совершенно не представляю, — сказал он, — что может предпринять защита другой стороны. Насколько я понял, будут утверждать, что написанное этой леди является якобы чистой галлюцинацией и не имеет отношения к фактам.
Чемберс заявил, что его свидетели подтвердят точность дневника. «Устное свидетельство, которое я представлю вашим светлостям, подтвердит дневник во многих важных частностях и покажет, что написанное ею, возможно, имело место».
Генри Робинсон собрал семерых свидетелей, дававших показания от его имени: своего отца, своего зятя, няню своих сыновей, и гостя, и троих слуг из Мур-парка. Они ждали вызова в огромном подвале Вестминстер-Холла, судебном зале XIV века, который служил теперь экстравагантным вестибюлем более новых судебных помещений вдоль его западного крыла. Свидетели стояли под высокой подбалочной крышей, красивейшей в своем роде в Англии, где каждая дубовая балка, постепенно сужаясь, превращалась в резного ангела со щитом.
Чемберс пригласил на свидетельское место Джеймса Джея. Мистер Джей, сорок девять лет, член городского магистрата и ольдермен, женатый на сестре Генри Робинсона Саре, вошел в зал суда через самую дальнюю арочную дверь по правой стороне Вестминстер-Холла. Он подошел к судейской скамье и поднялся по ступенькам в огороженное возвышение рядом с судьями. Принеся клятву, он подтвердил, что в феврале 1844 года присутствовал на свадьбе Генри и Изабеллы в церкви Святого Петра в Херефорде, средневековой церкви, расположенной в конце улицы Соек. Он показал, что когда Генри женился на Изабелле, она была вдовой с одним ребенком. В течение нескольких лет после свадьбы, сказал он, Робинсоны жили в Блэкхите, и когда он навещал их там, всегда, казалось, ладили. Генри, по его мнению, был добрым и заботливым мужем.
Джеймсу Джею показали три соответствующих тетради дневника и спросили, написаны ли они рукой Изабеллы. Он дал положительный ответ.
Форсит спросил Джея, известен ли ему возраст миссис Робинсон. Джей ответил, что нет — она выглядит лет на пятьдесят, сказал он. На этом его показания закончились.
Следующим свидетелем стал отец Генри, переехавший в Лондон с женой и сыновьями в конце 1830-х. Служитель проводил семидесятидвухлетнего Джеймса Робинсона к скамье, где его привели к присяге. Он просто сообщил, что Генри и Изабелла жили, по всей видимости, хорошо.
Затем вышла Элиза Пауэр, которой теперь было далеко за сорок, няня-ирландка, в течение восьми лет ухаживавшая за детьми Робинсонов. Она подтвердила, что Генри был добр к своей жене и, когда семья жила в Эдинбурге, иногда по делам уезжал из дома.
Закон требовал, чтобы муж, подававший на развод на основании супружеской измены, доказал, что заботился о жене и обращался с ней должным образом. Трое первых свидетелей Генри дали показания в этом отношении[84].
Следующей вызвали Фрэнсис Браун, сорокачетырехлетнюю жительницу Эдинбурга. Служитель проводил ее до свидетельского возвышения. Она поднялась по ступенькам, и он опустил перекладину.
Отвечая на вопросы Чемберса, мисс Браун сказала, что познакомилась с мистером и миссис Робинсон в конце 1850 года и вместе со своей сестрой часто встречалась с ними на светских вечерах. В 1854 году сестры принимали водолечение в заведении доктора Лейна в Суррее.
— Я останавливалась у доктора и миссис Лейн в Мур-парке в октябре пятьдесят четвертого года, — сказала она, — и находилась там, когда миссис Робинсон приехала погостить дня на три в том месяце.
Чемберс спросил, были ли близки доктор Лейн и миссис Робинсон.
— Они поддерживали тесные отношения с тех самых пор, как я их знаю, — ответила мисс Браун, — но я не заметила, чтобы тогда они были более близки, чем в предыдущих случаях.
Чемберс спросил об отрывке из дневника, в котором говорилось, как Эдвард и Изабелла, возвращаясь домой после любовного свидания 7 октября 1854 года, остановились поговорить с сестрами Браун. Мисс Браун подтвердила все эпизоды, участницей которых была.
— Однажды днем в воскресенье, весьма поздно, мы с сестрой встретили доктора Лейна и миссис Робинсон, возвращавшихся с прогулки. Шли они как будто бы с вересковой пустоши. Местность вокруг Мур-парка не очень лесистая. Они подошли и заговорили с нами.
Чемберс спросил, помнит ли она чтение истории о привидениях одному из сыновей миссис Робинсон тем вечером, как упомянуто в дневнике. Она ответила, что помнит. Он спросил, запомнила ли она, каким образом миссис Робинсон уезжала из Мур-парка — в дневнике это эпизод сексуальных ласк в экипаже.
— Миссис Робинсон покидала Мур-парк вечером, в экипаже, — отвечала мисс Браун, — и доктор Лейн поехал проводить ее до станции.
На перекрестном допросе мисс Браун согласилась, что доктор Лейн «уделял большое внимание всем дамам, принимавшим у него лечение» в гидротерапевтическом заведении Мур-парка. Приходило ли ей когда-нибудь в голову, что между доктором и миссис Робинсон существует непристойная связь? «Нет, не приходило», — ответила она.