Как ни старались враги перерезать горловину, насмерть задушить голодом Ленинград, ничего у них не вышло. Не дали советские воины замкнуть кольцо. Одиннадцать тысяч пятьсот героев жизнь за это отдали. Столько в Иришах и людей раньше не было.
А после войны и ни одного не было.
Единственно, что напоминало об Иришах - развалины комбината. И те сохранились лишь благодаря тому, что никто и ничего не мог с ними поделать. Ни киркой, ни ломом, ни танками.
Железобетонные плиты перекрытий, надломанные колонны и балки, рельсы и двутавры, скрюченная стальная арматура толщиной в большой палец… Чем их возьмешь? Взрывчаткой разве!
Известно было, что под цехами комбината существовали обширные подвалы. Сметливые работники «Плодоовощи» пытались приспособить их под хранилища, продолбили в двух местах шурфы, но каторжные труды оказались зряшными: внизу стояла вода.
Прошло еще двадцать лет, и начали в Иришах возводить мощную электростанцию, завод по переработке нефти. И город.
Теперь Ириши во всех атласах есть. Новых, конечно. И я еще расскажу вам немало об этом замечательном городе.
А сейчас Осипов уже подходит к тому месту, где между Волховом и сверкающим большими окнами Домом Советов высятся руины комбината.
Настал уже и их час. Саперы старшего лейтенанта Январева ведут подготовку, чтобы ликвидировать, как они говорят, наследие войны, раздробить неподъемные плиты и балки, встряхнуть аммоналом и толом черный холм. После и экскаваторы с бульдозерами справятся.
Выйдя в створ Дома Советов, инспектор милиции Осипов замедлил шаги, остановился и после недолгого раздумья поднялся наверх, к саперам. Командир их, старший лейтенант Январев, тоже был здесь.
Поздоровались, закурили. Январев по печальным глазам понял: ничего не известно. И не спрашивал. И Осипов ни о чем не спрашивал. Молчит Январев - значит, ничего существенного.
- Управитесь за один раз? - Осипов кивком показал на дикое нагромождение металла и бетона.
- Можно бы, да нельзя, опасно. По частям рвать придется. Ювелирная работа. Обещал, что в городе ни одно стеклышко не треснет. Сперва верх обрушим, потом шурфы пробьем. Тут же знаешь какие низы? Бетонные перекрытия, а под ними такие подвалища!…
- Подвалища? - эхом повторил Осипов. - Вход появился?
- Пока нет. Рванем разок - появится. - Январев вдруг подумал о том же и огляделся. - Да нет, - сказал он, успокаивая себя и Осипова, - мы проверяли. Все водой залито.
- А выходы к реке? Были? Есть?
- Были. Нету. Один вот тут, где мы стоим, примерно. Другой где-то там, в районе новых очистных был. Давно след потерян.
- Лично убедился?
- Не сам… Филимонов!
Подошел коренастый солдат.
- Слушаю вас, товарищ старший лейтенант, - доложил он тягучим голосом.
- Ты берег разведывал?
- Так точно, я, товарищ старший лейтенант.
- Подземных выходов не видел?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант, не было такого!
- А выемки? Щели? Трещины глубокие? - насел Осипов.
- Ямок там полно, в берегу, - не обращая на милиционера внимания, отвечал своему командиру Филимонов. - И рытвин, и щуриных гнезд.
- Тридцать лет прошло, - сказал Январев. - Осадка, дожди, половодья… Там же не метростроевские тубы, не кольца стальные - кирпичики. Да еще в местных грунтах. Давно в прах рассыпались.
- Я все же пройдусь…
- Дать тебе солдата в подмогу?
- Не надо. Пока не надо, - отказался от помощи Осипов и опять спустился к берегу.
Город кончился, вернее, не дошел еще в этот район. На берегу было ветрено и пустынно. И никаких следов. Полуденный дождь, сильный и короткий, загладил песок, а по бугру молодо зеленели кусты и майская трава. Осипов прошел метров триста и повернул назад.
Выемки и промоины и намека не давали, что за ними кроется сколько-нибудь значительное углубление. Не в счет и черные пятачки птичьих гнезд.
Осипов прошел метров триста и повернул назад.
Январев опять не стал расспрашивать, предложил:
- Могу подбросить. По пути.
Осипов отказался.
- Как знаешь. - И Январев улыбнулся.
Улыбка у него обаятельная, с ямочками на щеках - не хочешь, а растаешь.
«Наверное, Светлана Васильевна и не устояла перед такой улыбкой», - подумал Осипов и спросил:
- Скоро свадьба?
Январев еще обворожительнее заулыбался.
- Скоро. Переживем трудный месяц май и… А потом - в отпуск, к морю.
- Куда? - уточнил Осипов ревниво.
- В Крым.
- Ва-а! Какие там горы? Какое там море? В Мартуни поедете, на Севан. Мама вас как родных встретит! Знаешь, как моя мама готовит? Пальчики оближешь!
«От одного запаха сыт будешь!» - восторженно подтвердил сирели Армен и украдкой вздохнул.
Приглашение растрогало Январева:
- Спасибо, дружище…
- Потом обязательно спасибо скажешь! Я для вас специальный маршрут составлю, свадебный! Армению, Абхазию, Грузию - весь Кавказ увидите!
Январев счастливо поулыбался, потом вдруг сказал с грустью:
- Какой мне после отпуска маршрут предстоит, вот этого еще и писарь не знает.
- Какой писарь?
- Переводить меня будут.
- Почему?! - горячо возмутился Осипов. Так хорошо сработались за три года, подружились. - Зачем?
- Для пользы службы.
Когда офицера отправляют на новое место службы, скажем, из Иришей в Ленинград, из Ленинграда на Чукотку - с повышением, с понижением, - в приказах всегда одно пишут: «Для пользы службы».
- Для пользы?! Да ты здесь… Да разве служба в Иришах - халва с орехами?
- Напомнил, - опять высветился ямочками Январев. - Одну минуту!
Он сходил к машине, вытащил что-то из полевой сумки и, возвратившись, сказал, как мальчишка мальчишке:
- Закрой глаза, открой руку.
Осипов ощутил на ладони гладкую холодную тяжесть.
- Теперь смотри! - с тихой гордостью разрешил Январев.
В руке Осипова лежал немецкий бомбовый взрыватель.
- Выхолостили, чистенький внутри, как скорлупа без ядрышка, - не столько успокоил, сколько похвалился Январев.
На Осипова взрыватель не произвел впечатления: всяких штучек навиделся в Иришах.
- Ты номер, номер посмотри!
На нижнем ободке корпуса были выдавлены две цифры.
- Сорок, - спокойно прочел Осипов.
- Сорок! - непонятно заликовал Январев. - Заветный!
Как Осипов сразу не вспомнил! Январев же столько раз рассказывал. Из огромного множества фашистских бомбовых взрывателей самые опасные под номерами 3, 17, 24, 40, 57, 67, 70. Номера дали немцы, а разгадали секрет каждого взрывателя наши. Разгадали ценою ранних седин, увечий, жизней…
Старшему лейтенанту Январеву выпала участь обезвреживать и эти, заклейменные. Все, кроме сорокового.
«Сразиться еще с «сороковым», - размечтался как-то Январев, - и - законченное высшее пиротехническое образование!»
«Будь он проклят! - ответил тогда Осипов. - Ты и без смерти номер 40 ученый сверх меры!»
Надо было поздравить с блистательной и трудной победой, но Осипов подумал о переводе и опять возмутился:
- Они соображают, что делают?!
- Соображают, дружище. Порядок есть, обязательное правило: не держать нашего брата сапера на активном месте больше трех лет подряд. Привыкаешь к опасности, инстинкт самосохранения притупляется, забываешь осторожность, ну и…
Такие страхи рассказывает, а на лице улыбка.
Осипов покатал в ладонях пустотелую безобидную железку с грозным номером 40.
- Где добыл?
- Ювелирно сработали, - только и сказал Январев. Он окинул взглядом развалины и добавил: - Выполню это последнее задание - и в отпуск, а там переквалифицируюсь в управдомы!
«В управдомы не в управдомы, - подумал Осипов, - никто опытного и мужественного офицера не уволит из армии, но службу подберут другую».
И еще он вспомнил любимую песню Январева:
А для меня еще не кончилась война,
А для меня судьба - еще вопрос.
И провожает на задание жена…
- Ничего, - серьезно сказал Осипов, - зато на службу, не на войну каждый день жена провожать будет.
- Жениться еще надо! - засмеялся Январев. - Едешь или нет?
Осипов опять отказался.
Январев кликнул сержанта и двоих солдат - Филимонова и еще одного - и укатил на грузовике с красными флажками по бортам и черной угрожающей табличкой на бампере - «РАЗМИНИРОВАНИЕ».
Машину эту знали в Иришах, как знали «санитарку», «летучку техпомощи», как все другие спецмашины.
У школы Осипов встретил учительницу пропавших ребят.
- Добрый день, Армен…
- Отчество не обязательно. - Он предупредительно поднял ладонь и устало улыбнулся. - У вас для меня ничего нет?
Учительница горестно покачала головой.
Покачал головой и Осипов, выпятив слегка нижнюю губу. Привычка эта не красила, но и не портила его лицо, лишь придавала выражение детской беспомощности и доверчивости.