— Это ужасно. — И Лизи, пусть и занятая своими мыслями, услышала страдания в голосе сестры. — Она ужасная. — Тут же Дарла затараторила: — Я хотела сказать другое, она не ужасная, разумеется, нет, но это ужасно — видеть её такой. Там только её оболочка, Лизи. Солнце освещало половину её лица, когда я была там, утреннее солнце, и кожа у неё выглядела такой серой и старой.
— Не надо так расстраиваться, милая. — Кончиками пальцев Лизи водила по гладкой лакированной крышке кедровой шкатулки доброго мамика. Даже сейчас, при закрытой крышке, она ощущала идущий изнутри сладкий запах. А уж открыв её, собиралась наклониться и с головой нырнуть в аромат, будто вдохнуть прошлое.
— Они кормят её через трубочку, — говорила Дарла. — Вставляют, а потом вынимают. Если она не начнёт есть сама, полагаю, трубочку оставят насовсем. — Она то ли вздохнула, то ли всхлипнула. — Они кормят её через трубочку, а она уже такая тощая и не говорит, а я поговорила с медсестрой, и та сказала, что иногда они остаются такими на годы, иногда вообще не возвращаются, ох, Лизи, не знаю, как я всё это вынесу!
Последние слова Дарлы вызвали у Лизи лёгкую улыбку, а её пальцы двинулись к петлям на задней стороне шкатулки. Это была улыбка облегчения. Она разговаривала с Дарлой — королевой драмы, Дарлой-Примадонной, то есть всё вернулось на круги своя, обе сестры играли привычные им роли. На одном конце провода Дарла Впечатлительная. Протяните ей руку помощи, дамы и господа. На другом конце - Маленькая Лизи, маленькая, да удаленькая. Давайте послушаем, что она скажет.
— Я заеду в «Гринлаун» во второй половине дня, Дарла, и ещё раз поговорю с доктором Олбернессом. К тому времени у них сложится более ясная картина относительно её состояния.
— Ты действительно так думаешь? — В голосе Дарлы слышалось сомнение.
На этот счёт у Лизи не было ни малейшего долбаного понятия.
— Абсолютно. А тебе следует поехать домой и отдохнуть. Может, даже поспать.
— Ох, Лизи, — говорила Дарла с драматическими интонациями, — я просто не смогу уснуть.
Лизи было без разницы, будет ли Дарла есть, спать, курить травку или просрется на бегонии. Ей хотелось положить трубку.
— Дорогая, потом ты сможешь приехать, а пока постарайся расслабиться. Слушай, не могу больше говорить. Должна следить за духовкой.
Настроение Дарлы мгновенно переменилось.
— Ой, Лизи! Ты? — Лизи это вопросительное «ты» крайне разозлило. Как будто за свою жизнь она ничего не готовила, кроме… чизбургерного пирога из полуфабриката. — Что ты печёшь? Банановый хлеб?
— Ты почти угадала. Клюквенный хлеб. Я должна проверить, как он там.
— Но позже ты заедешь сюда, чтобы проведать Анду, правда?
Лизи хотелось кричать. Вместо крика она сказала:
— Обязательно. Во второй половине дня.
— Ну, тогда… — Дарла замолчала. «Убеди меня, — просило её молчание. — Поговори со мной ещё минут пятнадцать и убеди меня». — Пожалуй, я могу поехать домой.
— Вот и договорились. Пока, Дарл.
— И ты не считаешь, что я поступила неправильно, позвонив Канти?
Нет! Позвони Брюсу Спрингстину! Позвони Холлу Холбруку! Позвони Конди Долбаной Райс! Только ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ!.[79]
— Нет, конечно. Я думаю, ты всё сделала правильно. Держи её… — Лизи вдруг подумала о маленьком блокнотике с вычислениями Аманды. — Держи её в курсе.
— Ну… хорошо. До свидания, Лизи. Полагаю, мы скоро увидимся.
— Пока, Дарл. — Щелчок отбоя. Наконец-то.
Лизи закрыла глаза, откинула крышку шкатулки и вдохнула сильный аромат кедра. На мгновение позволила себе вновь стать пятилетней девочкой, одетой в шорты Дарлы, которые стали той малы, и обутой в свои чуть стоптанные, но любимые ковбойские сапожки «Маленькая наездница» с выцветшими розовыми ушками по бокам.
Потом заглянула в шкатулку, чтобы посмотреть, что там лежит и куда это её приведёт.
2
Сверху лежал пакет из фольги длиной шесть или восемь дюймов, шириной в четыре, толщиной в два. В двух местах содержимое пакета выпирало, обтянутое фольгой. Она не знала, что это, но когда подняла, уловила лёгкий запах мяты (собственно, она уловила его и раньше, он накладывался на кедровый аромат шкатулки) и вспомнила ещё до того, как раскрыла пакет и увидела окаменевший кусок свадебного торта. А в нём — две пластмассовые фигурки: кукла-мальчик во фраке и цилиндре и кукла-девочка в свадебном платье. Лизи собиралась хранить этот кусок год, а потом съесть на пару со Скоттом на первую годовщину их свадьбы. Это ли не суеверие? Если так, ей следовало положить кусок торта в холодильник. А он оказался в шкатулке.
Лизи ногтем отщипнула кусочек глазури и положила в рот. Вкуса практически не почувствовала, лишь намёк на сладость и едва уловимый, исчезающий вкус мяты. Они поженились в часовне Ньюмана в университете Мэна, на гражданской церемонии. Приехали все её сёстры, даже Джоди. Линкольн, брат папаши Дебушера, прибыл из Саббатуса, чтобы передать жениху невесту. Присутствовали друзья Скотта из Пита и университета Мэна в Ороно, а его литературный агент был шафером. Родственников Скотта, разумеется, не было; родственники Скотта умерли.
Под окаменевшим куском торта лежала пара свадебных приглашений. Они со Скоттом писали их сами для своих приглашённых, и она сохранила два, написанных Скоттом и ею. Тут же лежала сувенирная книжица со спичками. Они обсуждали другой вариант: заказать приглашения и книжицы со спичками в типографии. Могли позволить себе такие расходы, пусть деньги от массового издания в мягкой обложке романа «Голодные дьяволы» ещё не пришли, но в конце концов решили, что приглашения, написанные от руки, более душевные (и, естественно, более прикольные). Она помнила, как купила пятьдесят книжиц со спичками с белой обложкой в супермаркете «ИГА» в Кливс-Миллс, а потом надписала их сама красной шариковой ручкой. Книжица, которую она держала в руке, наверное, была единственной уцелевшей, и она разглядывала её с любопытством археолога и сердечной болью влюблённой.
Скотт и Лиза Лэндон 19 ноября 1979 г. «Теперь нас двое»
Лизи почувствовала, как слёзы щиплют глаза. Идея «Теперь нас двое» принадлежала Скотту. Он сказал, что это отсылка к «Винни-Пуху». Она вспомнила эту книгу, как только Скотт её упомянул (очень уж часто уговаривала Джодоту или Аманду чтением перенести её в Дремучий лес), и подумала, что «Теперь нас двое» — блестяще, идеально. За это она его даже поцеловала. А теперь едва могла заставить себя смотреть на спичечную книжицу с этим глупым храбрым девизом. То был другой конец радуги, а теперь она осталась одна, и какая дурацкая цифра эта единица. Лизи сунула книжицу в нагрудный карман блузки, а потом вытерла слёзы со щёк: некоторые всё-таки выкатились из глаз. Мокрая работа — исследование прошлого.
«Что со мной происходит?»
Она бы дала цену своего дорогого «бумера» да ещё накинула бы, чтобы узнать ответ на этот вопрос. А ведь казалось, что всё у неё в порядке! Она похоронила его и пошла дальше; сняла траурные одежды и пошла дальше. Более двух лет строка из старой песни казалась правдой; «Я прекрасно обхожусь без тебя»[80]. Она даже начала наводить порядок в его рабочие апартаментах — и разбудила призрака не в каком-то эфемерном призрачном мире, а в себе. Она даже знала, где и когда это произошло; в конце первого дня, в кабинете, в углу, который Скотту нравилось называть «мой мемориальный уголок». Там на стене висели его литературные награды, дипломы, забранные стеклом: Национальная книжная премия, Пулитцеровская за беллетристику, «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», И что случилось?
— Я сломалась, — признала Лизи дрогнувшим, испуганным голосом и запечатала фольгу, в которой лежал кусок ископаемого свадебного торта.
Точнее не скажешь. Она сломалась. Отчётливостью её воспоминания не отличались, но началось всё потому, что ей захотелось пить. За стаканом воды она прошла в эту бестолковую долбаную нишу-бар (бестолковую, потому что Скотт давно уже не пил, хотя его роман со спиртным затянулся намного дольше, чем роман с куревом), но вода не полилась, ничего не полилось, зато послышалось сводящее с ума урчание в трубах, перекрытых воздушной пробкой. Если бы она подождала, вода со временем, может, и потекла бы, но вместо этого Лизи закрыла кран и вернулась к дверному проёму между нишей-баром и так называемым мемориальным уголком. Яркость света потолочной лампы регулировалась реостатом, и в тот момент светила она далеко не на полную мощность. При таком свете всё выглядело нормальным… всё выглядело по-прежнему, ха-ха. Казалось, в следующее мгновение откроется дверь с наружной лестницы, он войдёт, включит музыку и начнёт писать. Как будто он и не ушёл навсегда. И что ей следовало ощутить? Грусть? Ностальгию? Неужели именно это? Что-то такое приятное, такое дражайшее, как ностальгию? Как бы не так, потому что в тот момент, вот умора-то, на неё нахлынула одновременно лихорадочно-горячая и замораживающе-холодная…