Окно в коридоре было открыто. Ким высунулся, хлебнул горячего ветра, увидел: по длинной лысой насыпи дугой изгибался спецсостав, впереди трудился все-таки тепловоз, гордость отечественного тепловозостроения. Ким насчитал за ним шестнадцать вагонов, включая Настасьин и Танькин, и только на одном имелась надпись – «Ресторан», а все остальные катились инкогнито, без опознавательных маршрутных трафареток, и ни один шпион не смог бы определить конечную цель поезда особого назначения.
В тамбуре курили.
Лысый мужик в ковбойке и тренировочных штанах шмалял вечный суровый «Беломор», седой ветеран – весь пиджак в значках победителя многочисленных соцсоревнований, куда там Ким с одиноким «Георгием»! – слюнил «Столичную» сигаретку, сбрасывая пепел в пустую пачку, а парень в белой майке с красной надписью: «Вся власть Советам!» пыхтел короткой трубочкой, пускал дым столбом и вещал.
Вот что он вещал:
– …ать мне на ихние хлебные лозунги, пусть больше платят за такую паскудную работу, где надбавка за вредность, а то я могу и…
Это было все, что услыхал Ким с того момента, как открыл тяжелую дверь в тамбур, до той секунды, когда парень оборвал текст и все курящие разом обратили мрачные взоры на пришельца.
– Привет, – сказал пришелец. – Бог в помощь.
Ответа не последовало.
– Далеко путь держите, мужики? – не отставал пришелец.
– Ты откуда такой дурной взялся? – отбил вопрос седой ветеран.
– Из Москвы, – довольно точно ответил Ким. – А что?
– Что-то я тебя не помню при оформлении…
– Я позже оформлялся, – мгновенно среагировал Ким. – Спецназначением.
– От неформалов он, – уверенно сказал борец за Советскую власть. – Я слыхал: от них кого-то заявляли…
– Точно-точно, – подтвердил Ким. – Меня и заявляли.
– Докатились, блин, – со злостью брякнул лысый, плюнул на «беломорину», затер ее об ладонь и кинул в угол. – Уже, блин, патлатых оформляют, докатились. А может, он «голубой», а? Ты блин, на серьгу посмотри, Фесталыч…
Ветеран Фесталыч с сомнением смотрел на серьгу.
Ким размышлял: врезать лысому в челюсть или стерпеть ради конспирации?
А парень с трубкой веско сказал:
– Серьга – это положено. Это у них по инструкции.
Но лысого он не убедил.
– А я на твою инструкцию то-то и то-то, – довольно подробно объяснил лысый свои действия в отношении неведомой инструкции, шагнул к Киму и замахнулся:
– Ты куда прешься, ублюдок?
Сладострастно улыбаясь, Ким легко отбил руку лысого и вторым ударом рубанул его по предплечью. Лысый ойкнул и бухнулся на колени.
– Эй, парень, не надо, – испуганно сказал Фесталыч. – Ну, ошибся человек. Ты же без пропуска…
– Ладно, живи… – Ким вышел из стойки, расслабился.
Лысый вскочил, прижимая руку к груди, баюкая ее: грубовато Ким его, жестковато… Но с другой стороны: хаму – хамово?..
– Я задал вопрос, – сухо сказал Ким: – Далеко ли путь держите? Как надо отвечать?
– До конца, – по-прежнему испуганно отрапортовал Фесталыч.
– Я серьезно, – сказал Ким.
– А серьезно, блин, такие вопросы не задают, – пробурчал лысый, все еще баюкая руку. – Сел в поезд и – ехай. А мучают вопросы, так не садись… У-у, гад, руку поломал…
Ким понял, что номер здесь – дохлый, ничего путного он не выяснит. Эти стоят насмерть. То ли по дурости, то ли по ретивости. Будет лезть с вопросами – слетит смутный ореол «оформленного спецназначением». Слетит ореол – отлупят. Он хоть и не слабак, но трое на одного…
– Береги лапу, лысый, – сказал Ким, – она тебе там пригодится…
Открыл межвагонную дверь: опять ветром дохнуло, гарью полосы отчуждения, а еще оглушило на миг громом колес, лязганьем, бряканьем, скрежетом, стуком…
– Стоять! – заорал «За власть Советов!». – Без пропуска нельзя!
– Стоять! – пробасил рокер-ветеран. – Хода нет!
– Стоять! – гаркнул лысый, забыв о больной руке. – Поворачивай! После третьего звонка нельзя.
Он-то, лысый, – краем глаза углядел Ким! – и выхватил из кармана… что?.. не нож ли?.. похоже, что нож… щелкнул… чем?.. пружинным лезвием?.. А кто-то – то ли ветеран, то ли борец за Советы – свистнул за спиной Кима в страшный милицейский свисток, в гордый признак… или призрак?.. державной власти.
– Стоять!..
…А еще оглушило на миг громом колес, лязганьем, бряканьем, скрежетом, стуком, – но Ким уже в другом вагоне оказался и другую дверь за собой плотно закрыл.
В кинематографе это называется «монтажный стык».
В новом эпизоде тоже был тамбур, но – пустой. Тамбурмажоры остались по ту сторону стыка. За мутным стеклом плыло – а точней расплывалось, растекалось сине-бело-зеленым пятном без формы, без содержания, вестимо, даже без контуров – до боли родное Подмосковье. Теоретически – оно.
Что за черт, глупо подумал Ким, такой бешеной скорости наш тепловоз развить не может, мы не в Японии… Ой, не в тот поезд я прыгнул, уже поумнее подумал Ким, лучше бы я вообще никуда не ездил, лучше б я на практику в театре остался… А с этим составом происходит какая-то хреновина, совсем умно подумал Ким, какая-то мистика, блин, наблюдается…
Тут он к месту употребил кулинарное ругательство лысого, знакомое, впрочем, любому школьнику.
Но – шутки побоку, надо было двигаться дальше.
Именно лысый-то и достал, как говорится, Кима. Не Настасья Петровна и Танька с их таинственно-спешными сборами и «хорошей московской» в товарном количестве. Ни сам спецсостав из шестнадцати вагонов без опознавательных знаков. Ни странный пейзаж за окном – так в глубокой древности снимали в кино «натуру», крутили перед камерой реквизиторский барабан с наклеенной пейзажной картинкой. Но здесь слишком быстро крутили: отвлеклись ребята или поддали накануне по-черному… Все это по отдельности и вместе могло достать кого угодно, но Кима достали лысый, ветеран и «За власть Советов!», достали, притормозили, заставили задуматься. И, если честно, испугаться.
Ким не терпел мистики. Ким вырос в махоньком среднерусском городке в неполной, как теперь это принято называть, семье. Неполной она была по мужской части. Папашка Кима бросил их с матерью, всего лишь месяца два потерпев загаженные пеленки и ночные вопли младенца, вольнолюбивый и нервный папашка подался на север или на восток – за большими бабками, то есть деньгами, за туманом и за запахом тайги, оставив сыну комсомольско-корейское имя, ну и конечно, фамилию – она проста, не в ней дело. Мать, не будь дура, подала на развод и на алименты. Развод дали без задержки и навсегда, а алименты приходили нерегулярно и разных размеров: иногда стольник, иногда поболе. Если с туманом и тайгой у беглого папашки все было тип-топ, то с большими бабками, видать, ничего не выгорело.
Впрочем, ни мать, ни Ким по нему не сохли: нет его, и фиг с ним. Мать работала на фабрике – там, конечно, фабрика имелась в родном городке, ну, к примеру, шишкомотальная или палочно-засовочная, – зарабатывала пристойно, на еду-питье хватало, на штаны с рубахой да на школьную форму – тоже, а однажды хватило и на билет в театр, где давала гастроль хорошая столичная труппа. Этот культпоход и определил дальнейшую судьбу Кима. Судьба его была прекрасна и светла. Он играл и ставил в театральном кружке Дома пионеров. Он играл и ставил в студии городского ДК имени Кого-То-Там. Он имел сто грамот и двести дипломов за убедительную игру. И как закономерный итог – три года назад поступил в суперэлитарный, суперпрестижный институт театральных звезд, но не на факультет звезд-актеров, как следовало ожидать, а на факультет звезд-режиссеров, ибо по характеру был лидером, что от режиссера и требуется. Кроме таланта, естественно.
Биография простого советского паренька начисто разбивает пошлые аргументы тех критиканов, которые считают, будто в литературу и искусство нашей любимой родины можно протыриться только по блату или по наследству.
Кстати, принадлежность Кима к миру театра объяснит все уже приведенные и еще ожидаемые метафоры, эпитеты и сравнения, аллюзии и иллюзии, ловко прихваченные из данного мира.
Однако вернемся к мистике. Ким не терпел ее, потому что его воспитание было построено на реальных и даже приземленных понятиях и правилах. Чудес не бывает, учила его мать, манна с неба не падает, дензнаки на елках не растут, все надо делать самому: сначала пошевелить мозгами, а потом – руками. И все кругом так поступают, в чудеса не веря. Кто-то – лучше шевелит мозгами, а кто-то – руками, отсюда – результаты.
Ким стоял в пустом тамбуре и думал. Искал реальную зацепку для объяснения происходящего. Оно, происходящее, пока виделось некой большой Тайной, про которую никто из встреченных Кимом не знал и, похоже, знать не стремился. Встреча с компанией лысого тоже ничего не прояснила, но зацепку дала: тамбурмажоры делали дело. Они охраняли. Или сторожили. Или караулили. Короче – тащили и не пущали.
Правда, Ким не исключал, что сами опричники-охранники толком не ведали, кого и куда они должны не пущать, но и это вполне укладывалось в известные правила игры: шестерки, топтуны, статисты не посвящаются в суть дела, они – функциональны, они знают лишь свою функцию. А если никакой игры нет, если почудилась она будущему режиссеру, если они никого не охраняли, а просто-напросто курили, выйдя из тесного купе для некурящих? Будь они при деле, рванули бы сейчас за Кимом, догнали бы и отмутузили. А они не рванули. Остались в своем тамбуре. А вагон перед Кимом – не таинственный, не охраняемый, а самый обыкновенный. И умерь свои фантазии, парень, не возникай зря…