«Как же я далеко ушла!» – подумала она и, оглянувшись по сторонам, повернула в сторону дома Тенина. Ее настроение неуловимо изменилось. «Этот человек кого-то ждал. Скорее всего, девушку. Может, у них свидание было здесь назначено», – вздохнула Аля. Возникший было страх прошел, но среди всего этого торжества природной щедрости и человеческого трудолюбия она почувствовала себя очень одинокой.
Понять, каким образом функционировал дом господина Тенина, было невозможно. Казалось, что некие бесшумные, невидимые слуги успевают убирать, готовить, накрывать столы, разжигать камины. В саду тоже царил порядок – стволы были побелены, кусты подстрижены, клумбы поражали цветовой продуманностью.
«Кто это ему все делает? – удивлялся Вадим, устраиваясь на благоухающей лавандой подушке. – За все время я увидел здесь одного человека».
«А он – молодец», – думала Аля, вернувшаяся с прогулки и наблюдавшая в окно за Тениным, который собственноручно сажал вишню. Хозяин переоделся в вельветовые бриджи и короткую куртку, движения его были точны, почти профессиональны. Судя по обстоятельности, с которой Тенин занимался маленьким деревцем, садовое дело он любил. «В нем есть обаяние, которое раздражает. Быть может, это от зависти. Он совсем еще не старый, но кажется мудрым, как будто знает секрет правильного жизнеустройства. Судя по всему, уже в юности он был таков – не только придумал модель собственной жизни, но и выстроил ее. Причем так стильно, я бы сказала, исторически достоверно. Я о такой жизни читала в книгах – красивая жизнь утонченного барина-философа, балующегося выведением роз».
До вечера оставалось еще время, и Аля села писать письмо в Москву. В этом занятии она находила все больше прелести – написанный текст был ее миром, она могла разукрасить этот мир красками – яркими, грустными, блеклыми. Теперь она уже не ограничивалась открытками, а писала обстоятельные письма. Именно они стали средством общения с матерью – на словах ей было сложнее объяснить самому близкому человеку свои чувства, а чаще всего она и стеснялась это делать. Письма, лишенные звуковой интонации, позволяли преодолеть робость и подчиненность материнскому авторитету. Это же смягчало дочерний упрек – ты не верила, ты была против, а смотри, как у меня получается… И хотя получалось у Али совсем еще немного – в конце концов, она еще не стала певицей, самый главный шаг в жизни она уже сделала и не могла скрыть торжества. Это самое торжество и довольство собой проскальзывало в письмах, наполненных описанием мест, где никогда не довелось побывать матери, гордостью от приобретенных навыков самостоятельной жизни в чужой стране, радостью из-за первых успехов. Эпистолярный жанр помогал ей отчитываться перед матерью и не чувствовать себя уязвленной.
В семь часов Аля и Вадим вошли в Синюю гостиную. Стоящий у входа деревянный ангел проводил их буравчатым взглядом раскрашенных зрачков. Царапины на зрачках придавали взгляду молодого ангела эффект старческой катаракты. Аля не выдержала и прыснула. Вадим незаметно дернул ее за рукав, но через секунду оторопел – войдя в гостиную, они как бы перенеслись теперь уже в бурные двадцатые. Все собравшиеся в этой комнате, три женщин и четверо мужчин, были одеты по моде тех лет. Аля с восхищением уставилась на шелковые платья, расшитые стеклярусом, крохотные изящные сумочки и украшения, которые в изобилии присутствовали на шеях и запястьях дам.
– Прошу познакомиться! – Откуда-то сбоку появился герр Тенин и взял под руки их обоих, таким образом давая понять, что эти двое находятся под его особым покровительством. – Фрейлейн Корсакова и герр Спиридонов.
Все присутствующие заулыбались. В гостиной воцарилось то самое оживление, которое свидетельствует об интересе к новым гостям.
С ними раскланивались, говорили слова приветствия, из которых следовало, что эти люди только и мечтали познакомиться с удивительно талантливой девушкой из России и ее дальновидным, обладающим потрясающим коммерческим чутьем импресарио. Разговоры, наполненные сложными комплиментами, начинались по-немецки, но потом, коль скоро становилось понятно, что Вадим говорит только по-английски, а Аля – по-немецки, шли на двух языках. Аля, сначала растерявшаяся от такого внимания, помалкивала, но необходимость помочь Вадиму в немецком потихоньку освободила ее от напряжения. Беспрестанно поправляющая темные пряди у раскрасневшихся щек, она улыбалась, успевая отвечать и переводить. В какой-то момент она поймала взгляд Тенина и удивилась его нежности. Ей вдруг стало неудобно – так неудобно было рядом с влюбленным в нее преподавателем музыки Сергеем Фомичом. Неопытность и привитая матерью излишняя осторожность заставили ее ответить строгим, непонимающим взглядом. Впрочем, очень быстро общий разговор, в котором нельзя было не участвовать – ведь речь шла преимущественно об искусстве, – отвлек ее. Тем более герр Тенин оказался в центре этой беседы.
– Я всегда завидовал людям, умеющим петь! В этом искусстве очень редко подражание. Певческий талант – он как отпечатки пальцев, неповторим. Сами посудите, можно ли скопировать ноту «ля»? Можно. «Ля» – это «ля», но пропоет ее каждый по-своему, скопировать тембр, интонации, голосовые регистры – это, видите ли, практически невозможно. Возьмите два сопрано, и они оба исполнят одну и ту же арию по-разному. Увы, в живописи дело обстоит иначе. Это я вам заявляю с полной ответственностью. Знаете, к какому выводу я пришел? – Тенин помолчал, а потом с грустью в голосе продолжил: – Я – плохой художник! И чем старше я становлюсь, тем больше и больше я в этом убеждаюсь.
На этих словах по гостиной прошел неровный гул – каждый из присутствующих, кроме Али и Вадима, поспешил опротестовать услышанное.
– Не спорьте, господа, – повысил голос герр Тенин, – я говорю это не для самоуничижения, не для того, чтобы услышать ваши дифирамбы. Я говорю о том, что сам чувствую и вижу. В детстве моим любимым занятием было разглядывание репродукций картин – в альбомах, на открытках. Рисовать я учился, стараясь скопировать то, что видел. И что же? К двадцати пяти годам, закончив художественную школу и став студентом академии, я уже знал все о приемах великих мастеров. Золото Тициана, мазок Ренуара, ломаная перспектива Мунка… Я препарировал чужое творчество и при помощи известных приемов создал свое. И вы знаете, эффект был поразительным! Я имел успех. Хороший коммерческий успех… Но впечатление от увиденного… оно растворялось, как молоко растворяется в чае. Остается только легкий привкус чего-то. О нет, это не искусство, если оно имеет привкус, но не имеет ярко выраженного вкуса. Вы знаете, чего я боюсь больше всего? Я боюсь однажды проснуться и подумать: «Надо мне было идти в водопроводчики!»
– Так вы – художник?! – Деликатная и тактичная Аля прямо-таки выдохнула свой вопрос.
– Вот видите?! – Тенин рассмеялся. – А вы, фрейлейн Корсакова, разве не знали?
– Нет, не знала…
– Вот видите, значит, я плохой художник, раз такая умная и образованная барышня не видела моих картин…
– Я тоже не знал, – заметил Вадим, – но разве дело в ваших картинах? Дело в обстоятельствах, которых порой так много, что они мешают узнать важные вещи. А еще в нашей художественной безграмотности…
– Ты просто всегда мало интересовался искусством, братец! Великий молчун, тебя больше всего на свете интересовали математические задачи! – Этот голос раздался неожиданно со стороны большого французского окна. Все обернулись и увидели высокого и очень красивого молодого мужчину. Он вошел в гостиную и после этой фразы, сказанной по-русски, поприветствовал всех на правильном английском языке. Быстро стало ясно, что некоторых из присутствующих гостей он знает, и знает неплохо. Молодой человек держался весело и дружелюбно, не прикладывая к этому никаких усилий, – в жестах, манерах чувствовалась светская закалка, ставшая навыком и служившая теперь щитом. Нельзя было придумать более неподходящей ситуации для появления в этой гостиной – внезапное откровение хозяина и неловкость гостей. Казалось, что новый гость подслушивал, но ни одно из этих соображений не смутило вновь прибывшего. Он всем своим видом показывал, что широкая улыбка, дорогая стрижка и отлично сидящий костюм исправят любую оплошность. И его уверенный вид убедил остальных. Гости заулыбались – они были благодарны, что появился кто-то, кто избавит их от нелегкой задачи возврата беседы в безмятежное светское русло. Так приятно было изобразить легкое недоумение, радостное удивление и радушие. Вновь прибывший был одет в некое подобие морской формы, сидевшей на нем очень убедительно – настолько, что у особо впечатлительных могла бы начаться морская болезнь.
– Прошу прощения сразу за два проступка – одет несколько вольно. Герр Тенин, по телефону я понял, что у вас костюмированный вечер, но вижу, ошибся!