Через несколько дней Никитин навсегда покидал Бобруйск и зашел проститься с комендантом Бабкиным:
— Григорий Данилович, рад я знакомству с вами, благодарю за хлеб-соль. Простите, если спрошу…
— Ну? О чем, молодой человек?
— Кто-нибудь после Дадиани сидел в «мешке»?
— Был и второй узник. Был!
— Кто же он?
— Литовский граф Леон Платер.
— Не знаю его.
— Был замешан в польском восстании шестьдесят третьего года, ну вот и был схвачен идущим «до лясу».
— Долго мучился?
— Нет. Его скоро повесили. Своими ногами дошел до виселицы. С тех пор «мешок» пустовал. Времена изменились к лучшему, и такое наказание, как «мешок», сочли в Петербурге слишком уж бесчеловечным…
Виктор Никитин записал последние слова старого бобруйского коменданта, служащего ради пенсии: «Если бы мне велели кого-нибудь содержать в нем, я, прежде чем это сделать, подал бы по телеграфу в отставку, ибо не мог бы и дня прожить с сознанием, что я исполняю роль палача…»
