– Может, заплатит.
– Возможно.
– Королеву Шотландии собираются отправлять домой? – с надеждой спрашивает она.
– Не сейчас, – тихо говорю я. – Ее епископа выслали во Францию, а ее шпион, Ридольфи, бежал в Италию. Испанскому послу велено покинуть страну с позором, все остальные в Тауэре. Шотландцам она не нужна, учитывая, с кем она водится и как вероломно себя повела, нарушив условия, предав свое слово и обещание лорду Мортону. А Сесил, должно быть, уверен, что свидетельство Норфолка ее уличит. Вопрос лишь в том, что он станет делать со свидетельством, которое ее уличает?
– Ее будут судить? По какому обвинению?
– Если смогут доказать, что она призвала испанцев или замышляла смерть королевы, значит, она виновна в восстании против законного монарха. Это карается смертным приговором. Казнить ее, разумеется, не могут, но могут признать виновной и навсегда упрятать в Тауэр.
Бесс молчит и не смотрит мне в глаза.
– Мне жаль, – неловко произносит она.
– Наказание за восстание – смерть, – твердо говорю я. – Если Сесил сможет доказать, что она пыталась убить Елизавету, ее отдадут под суд. В этом случает она заслуживает суда тех, кто ниже ее, за такое казнили.
– Она говорит, что Елизавета ее никогда не убьет. Говорит, что она неприкосновенна.
– Я знаю. Она священна. Но обвинительный приговор навсегда отправит ее в Тауэр. И ни одна сила в Европе ее не защитит.
– Что может Норфолк сказать против нее, что было бы настолько плохо?
Я пожимаю плечами.
– Кто знает, что она ему писала, или что писала испанцам, или своему шпиону, или папе? Кто знает, что она им сулила?
– А сам Норфолк?
– Думаю, его будут судить за измену, – говорю я. – Я буду главным судьей. Поверить не могу. Я буду судить Томаса Говарда! Мы, можно сказать, выросли вместе.
– Его признают невиновным, – предсказывает Бесс. – Или королева его помилует после вынесения приговора. Они ссорились, как кузены, но она его любит.
– Молюсь, чтобы так и было, – говорю я. – Потому что если мне придется отправить его на плаху и прочесть смертный приговор, это будет черный день для меня и чернейший для Англии.
1571 год, декабрь, Чатсуорт: Мария
Я ковыляю по двору (мои ноги онемели и так болят, что я едва могу ходить), когда вижу, как через стену перелетает камень и падает у моих ног. Он завернут в листок бумаги, и я, несмотря на резь в коленях, тут же шагаю к нему и прячу его под юбкой.
Сердце мое колотится, я чувствую на губах улыбку. А, так все начинается снова: новое предложение, новый заговор. Я думала, что я слишком уязвлена и подавлена для новых заговоров, но теперь, когда он падает к моим ногам, я чувствую, как надежды мои просыпаются при мысли о новой возможности освободиться.
Я оглядываюсь: никто не смотрит на меня, кроме маленького пажа, Энтони Бабингтона. Быстро, как мальчишка, играющий в мяч, я пинаю камень к нему, и он наклоняется, хватает камень и прячет его в карман. Я, хромая, прохожу еще несколько шагов, устало, потому что коленям стало хуже, а потом подзываю пажа.
– Дай обопрусь на твое плечо, мальчик, – говорю я. – Ноги мои сегодня слишком слабы для прогулки. Помоги мне вернуться в комнату.
Я почти уверена, что на нас никто не смотрит; но удовольствие от заговора отчасти состоит в том, чтобы дождаться, пока мы взойдем на лестницу, и поспешно шепнуть ему: «Сейчас! Сейчас!» – чтобы он сунул ручку в карман штанов, развернул камень и отдал мне скомканный листок.
– Хороший мальчик, – шепчу я. – Беги и приходи ко мне за обедом, получишь засахаренную сливу.
– Я служу вам из одной веры, – отвечает он.
Его темные глаза блестят от волнения.
– Знаю, и сам Господь тебя за это вознаградит; но я бы хотела дать тебе еще и сливу, – отвечаю я, улыбаясь ему.
Он улыбается и помогает мне дойти до двери в мои покои, а потом кланяется и оставляет меня. Агнес Ливингстон помогает мне войти.
– Вам больно? Графиня собиралась посидеть с вами днем. Сказать ей, чтобы не приходила?
– Нет, пусть приходит, пусть, – отвечаю я.
Я не стану делать ничего, что позволило бы им заподозрить, что начался новый заговор, что начинается новая война.
Я открываю книгу благочестивых стихов и расправляю листок поверх ее страниц. Открывается дверь, входит Бесс, делает реверанс и садится по моему приглашению. Со своего табурета, снизу, она не видит мое письмо. К моему веселью, она устраивается с вышивкой, пока передо мной открыто это письмо, эта новая попытка уничтожить ее королеву и ее саму.
Я позволяю себе взглянуть на него и ахаю от ужаса.
– Смотрите! – внезапно говорю я ей. – Смотрите! Смотрите, что бросили через стену во двор!
Это рисунок, изображающий меня в виде русалки, шлюхи с голой грудью, а под картинкой – грязные стишки, в которых перечислены мои мужья и упомянуто, что все они умерли, словно моя постель – это склеп. Там говорится, что бедного Франциска отравила я, Дарнли убил Ботвелл, а я в награду положила его к себе в постель. Что Ботвелла держат, как безумного, в клетке с видом на Северное море. Меня называют его французской шлюхой.
Бесс бросает листок в огонь.
– Грязь, – просто говорит она. – Не думайте об этом. Кто-то, должно быть, напился рождественского эля, сочинил песенку и нарисовал картинку. Пустое.
– Оно направлено против меня.
Она пожимает плечами.
– Вести о заговоре Ридольфи распространяются повсюду в королевстве, и винить станут вас. Вы утратили любовь народа, которую он к вам питал, пока думал, что вы – трагическая принцесса, с которой дурно обошлись шотландцы. Теперь люди думают, что вы принесли нам одним беды. Все боятся и ненавидят испанцев. Вас долго не простят за то, что вы их на нас призывали. Даже католики вас винят в том, что вы натравили папу на Елизавету. Они хотели жить в мире, мы все хотим жить в мире, а вы его губите.
– Но это же не про испанцев и прочее в том же духе, – говорю я. – Там ничего не сказано про Ридольфи и герцога Норфолка. Оно про Дарнли, про Шотландию, про Ботвелла!
– Мужчины в пивной повторяют всякую непристойность. Но вам не должно быть никакого дела до того, что они говорят. Они ничего не сказали, что не было бы старой сплетней.
Я качаю головой, словно чтобы прояснились мысли, и поднимаю песика, чтобы обнять его в утешение.
– Но к чему эти старые сплетни? Почему сейчас?
– Сплетничают о том, что слышали, – твердо отвечает она. – Это ведь старые новости? Прежние сплетни?
– Но зачем о них говорить сейчас? – спрашиваю я. – Почему не обвинить меня в том, что я натравила папу или призвала испанцев? Почему старую историю предпочли новой? Почему теперь?
– Не знаю, – отвечает она. – Я тут никаких сплетен не слышала. И не знаю, почему она сейчас опять всплыла.
Я киваю. Думаю, я знаю, что происходит, и я уверена, что знаю, кто за этим стоит. Кто еще станет чернить мое имя, кроме него?
– А вы не думаете, Бесс, что шпионы, которых посылают в пивные и на рынки ради вашей королевы, не только слушают, но и говорят? Что пока они слушают, не угрожает ли кто ей, они распространяют сплетни про меня? Про всех ее врагов? Вы не думаете, что, подслушивая у замочных скважин, они вливают страх и яд в уши простых людей? Не думаете, что они меня оскорбляют, распространяют страх перед чужаками, ужас перед войной, обвинения против евреев и папистов? Что вся страна верна Елизавете, потому что она заставляет бояться всех остальных? Что у нее есть люди, чья работа состоит в том, чтобы сеять ужас, чтобы ее люди оставались ей верны?
– Пусть так, – соглашается Бесс, дитя елизаветинской Англии, где правду продают на рынке и у сплетен есть цена. – Но зачем кому-то рассказывать старые сплетни про вас? И почему сейчас?
– В этом-то и вопрос, – просто отвечаю я. – Почему сейчас? Именно в этот, нужный момент? Как раз перед тем, как Норфолк пойдет под суд? Может быть, он отказался свидетельствовать против меня? Может, они боятся, что доведут его до самых ступеней эшафота, а он не обвинит меня в измене? Потому что он знает, что невиновен в восстании против Елизаветы и что я тоже невиновна. Все, чего мы хотели, – это пожениться и чтобы меня отпустили в мою страну. Все, что мы затевали, – это мое освобождение. Но Норфолка хотят повесить, а меня уничтожить. Вы что, не понимаете, что это правда?
Бесс по-прежнему держит иглу над вышивкой. Она знает, что я права, и знает моего врага. Она знает, как он работает и как добивается успеха.
– Но к чему чернить вас старой сплетней?
– Я женщина, – тихо отвечаю я. – Если ненавидишь женщину, первым уничтожаешь ее доброе имя. Меня назовут опозоренной; негодной править, непригодной для брака. Если уничтожить мое доброе имя, преступление Норфолка станет еще хуже. Его выставят человеком, который готов был жениться на прелюбодейке и убийце. Выставят обезумевшим от властолюбия, а меня – ниже шлюхи. Кто пойдет за Норфолком, кто станет мне служить? Ни один верный шотландец, ни один верный англичанин не захочет видеть меня на троне. Станут думать, что я виновна в измене Елизавете, потому что поверят, что я шлюха и убийца.