Его окружал ореол загадочности, и, зная об этом, Колон, разумеется, ни в коей мере не пытался развеять его. Никто не мог сказать с определенностью, кто он такой и откуда появился при дворе. Кое-кто считал его португальцем, другие — лигурийским дворянином. Некоторые говорили, что он учился в Павии и по праву считался гордостью университета. Упоминалось и о том, что он — знаменитый морской волк, гроза сарацин на Средиземном море. А самые догадливые утверждали, что он плавал в морях, которые еще не бороздили другие корабли. Соглашались придворные лишь в одном: его внешность, осанка, легкость в общении с дотоле незнакомыми людьми, плавность речи, чуть расцвеченной акцентом, безо всякого сомнения, указывали, что Колон — важная птица.
Это дни, когда он запросто общался с цветом общества, стали, возможно, счастливейшими его днями, позволили ему ощутить, что он наконец-то занял достойное место в жизни. Нетерпение покинуло его, ибо не зря говорится: путешествуя со всеми удобствами, нет нужды спешить к месту назначения. Но, к сожалению, всему хорошему приходит конец. Окружающее его сияние меркло по мере того, как неделя сменялась неделей, не принося изменений для Колона. Подруга королевы, маркиза Мойя могла обратиться к нему на публике, не скрывая своего расположения. Сантанхель, по мнению других самый влиятельный сановник двух королевств, мог превозносить его достоинства. Но Колон не мог не почувствовать падение интереса к собственной персоне. И решил обратиться к маркизе Мойя, рассчитывая использовать ее влияние при дворе, которым она обладала вследствие близости с королевой.
Он отправился во дворец на Ронде, где его встретили более чем благожелательно, упрекнув в том, что так долго не видели у себя.
— Дело в том, сеньора, — оправдывался Колон, — что я не смел даже подумать об этом.
— Но ведь от первооткрывателя и ждут открытий. — Маркиза пригласила его в гостиную.
— Пока я первооткрыватель, но боюсь, что скоро обо мне забудут.
— Только не я, друг мой. Если б все зависело от меня или моих напоминаний королеве, у вас давно был бы целый флот. Меня даже попрекнули за мою настойчивость.
Он разыграл раскаяние.
— О, сеньора! И я был тому причиной!
— Я никогда не покину вас, — заверила маркиза Колона с такой теплотой, что тот разом позабыл и предупреждение Сантанхеля, и свои слова о том, что ему чужды человеческие слабости.
— Я еще не совершил ничего такого, что может заслужить ваше расположение. Мне стыдно, что я пришел к вам, чтобы досаждать своими заботами.
— Вам надо стыдиться только того, что у вас не нашлось другой причины для визита.
— Я могу лишь вознести молитву, что вы помните о моих делах.
— Молитву? О Господи, сеньор, я не святая, чтобы мне молились.
— Как я могу в это поверить, если мои глаза видят другое?
— И что же они видят? — улыбнулась маркиза.
— Божественную красоту, на которую нельзя взирать со спокойным сердцем. — Он вновь взял маркизу за руку, и на мгновение она не отняла руки.
Но глаза ее затуманились. В их черных глубинах что-то мелькнуло, возможно, страх, вызванный его жарко полыхнувшей страстью.
Голос ее упал до шепота.
— Сеньор Кристобаль, стоит ли нам совершать глупость, в которой потом придется раскаиваться. Ваши надежды получить согласие королевы…
— Сейчас пришел черед других надежд! — горячо возразил Колон.
— Но не для вас, Кристобаль. Будем же благоразумны, друг мой. Но спокойствие ее тона не смогло сдержать Колона.
— Благоразумны! Что тогда подразумевается под благоразумием? — Чувствовалось, что он сам готов ответить на этот вопрос, но маркиза опередила его.
— Быть благоразумным — значит не ставить под удар то, чего можно добиться, ради иллюзии чего-то лучшего, но, увы, недостижимого.