Она делала всё машинально, с полным равнодушием к происходящему.
В определённые дни ей, как зарегистрированной проститутке, надлежало являться на медицинское освидетельствование. Врачи неизменно писали «здорова», поскольку она избавилась от венерической болезни. Но её душевный недуг не только не исцелялся, а рос, рос с каждым днём. Чем дальше, тем больше отгораживалась она от внешнего мира и ещё глубже замыкалась в себе. И никто вокруг не проявлял к ней никакого участия или интереса.
Правда, когда эта с виду добропорядочная дама выходила из дому или возвращалась назад, степенно шествуя в своём сером манто, с ней не раз пытались заговорить — то приказчик соседней лавки, то торговец вином. Но она даже не удостаивала их взглядом. Назан вообще ничего не замечала. Все чувства вытеснила в ней скорбь матери, потерявшей сына. Перед нею всегда был образ маленького существа с золотистой кудрявой головкой…
Когда, переделав все домашние дела, она могла наконец предаться думам о сыне, из глаз её одна за другой скатывались крупные, прозрачные как алмазы слёзы.
Никогда больше не обнимет она своего сына! Если даже Мазхар-бей (иначе она не могла его называть, ведь он уже не муж, а посторонний человек) приедет в Стамбул и будет её разыскивать, она не сможет вернуться. Всё безвозвратно погибло! Нет больше порядочной женщины по имени Назан. Её навсегда заклеймили страшным словом «проститутка»!
Она не совершала постыдного поступка. Не считала себя преступницей. Разве была она виновата в том, что произошло? Люди бросили её в бездну, и никому на свете больше не было до неё дела.
Быть может, ещё в первые дни после несчастья Назан покончила бы с собой, но её удерживала мысль о сыне. А потом на голову свалились заботы о доме Сами. Надо было содержать всё в чистоте и порядке. Появился мужчина, который распоряжался ею, нередко бранил, а иногда бросал на кровать и утолял своё желание…
Но Сами охотно уступал её и другим. А ей было всё равно, — он ли, другой, третий, сотый… Назан всё больше опускалась, и, неведомо как, к ней пристало прозвище «Спущенный чулок». «Ну и вид у тебя, девица! Хоть бы красоту навела!» — говорили ей иногда. В ответ она лишь горько усмехалась. И снова уходила в себя.
Да, зачастую она была слишком небрежна к себе. Она не красилась, не делала причёсок и не прихорашивалась, как уличные потаскушки. Но если говорить правду, то чулки у неё были в порядке, а обидное прозвище «Спущенный чулок» возникло потому, что чересчур уж была она безропотна и покорна. Все видели, как она чистоплотна. Жилище Сами не походило на большинство домов Бейоглу, где разило мочой и ещё чёрт знает чем. У Назан всё сверкало чистотой.
Весна пришла в Стамбул только в последние дни мая. Всё быстро расцвело, и люди устремились за город, торопясь погреться на лоне природы под лучами уже припекавшего солнца. Но Назан видела весеннее небо только в те короткие минуты, когда развешивала бельё на террасе.
— Да продлятся твои дни, Назан, — сказал ей однажды Сами. По телу Назан пробежала дрожь, когда она услышала эти слова. — Вчера ночью скончалась Несрин!
В первый момент она почувствовала облегчение. На лице появилось выражение радости. Но через миг оно снова стало мрачным. Брови сдвинулись, и на длинных ресницах сверкнули слёзы.
— Бедная, несчастная Несрин!
— Несчастная? Да ты во сто крат несчастнее её! К ней хоть пришло избавление.
Назан спохватилась и, словно улитка, случайно задевшая что-то рогом, вновь ушла в свою раковину. Отныне она поклялась не показывать никому своих слез. Зато забравшись в тёмную кухню и стоя у грязной лохани, она дала себе волю. Горячие слёзы лились по её лицу. Она вспоминала первую ночь их знакомства с Несрин, проведённую в поезде.