Ненавязчивая мелодия простой пастушеской песенки сначала разочаровала, потом удивила, а потом – заставила слушать, повела, подбадривая и утешая; не давая пустых обещаний, не заманивая призрачными далями, она направляла вперед, весело сопровождая в пути, распугивая ночные страхи и вечернюю меланхолию, смеясь над тоской и бесполезными обидами.
Иван смотрел по сторонам и удивлялся тому, как он мог желать тихой тусклой гавани, когда есть только веселый путь вперед, есть цель и есть друзья, которые помогут в поисках и достижении этой цели.
Корявые деревья вокруг злобно щерились слюнявыми пастями, пытаясь издавать мерзкие, невозможные на слух звуки, которые заставляли дергаться, как от зубной боли; ветви старались дотянуться до путников, но лишь бессильно хватали воздух, темнели на глазах и падали на землю, продолжая зловеще шебуршиться в давным-давно опавшей листве.
А музыка вела за собой: она была и впереди, и позади, и сбоку; она не только вела, но и помогала идти, делая ноги легкими, а рассудок ясным; и дорога была чиста, и плавился камень под ногами, и звенели разбитые колокола – так, только так, как могут звенеть разбитые вдребезги вера, надежда и любовь…
И все кончилось.
Иван прислушался к последним затухающим аккордам пастушеской свирели.., хотя какая свирель? – была же арфа.., или гитара? Да нет – кифара пополам с ситаром, это наверняка.., главное – была музыка, и не просто была, она – есть, она…
Иван энергично встряхнулся и похлопал себя свободной рукой по обеим щекам. Рука была облачена в рыцарскую рукавицу, и похлопывание удалось на славу. В другой руке оказался обнаженный меч – заветный клинок, сила и власть в одной стали. После самоохлопывания в голове у Ивана немного прояснилось. Он огляделся. Роща осталась далеко позади. Было тихо: кони мирно пощипывали траву. Иван посмотрел на спутников. Ланселот имел присущий ему в последнее время слегка одурелый вид, а Фома, озабоченно поджав губы, пристраивал у себя за спиной кифару. При взгляде на музыкальный инструмент Иван наморщился: в ушах у него все еще что-то позванивало и назойливо нашептывало.
– Послушай-ка, добрейший сэр Фома, – сказал он. – А что это такое ты пел? Слова вроде знакомые…
Фома с огромным удивлением посмотрел на него.
– Ты что-то путаешь, сэр Иан, – сказал он. – Слова эти никак не могут быть тебе знакомы. Откуда? Нет-нет, это невозможно…
– А почему? – с любопытством спросил Иван. – Кто автор этих виршей? Ты, что ли?
Тут Фома здорово покраснел и сильно смутился.
– Ну, не совсем… – промямлил он. – Мы тут.., я, правда, тоже как бы руку приложил…
– Да ладно, не стесняйся, – добродушно сказал Иван. – Но все-таки, ей-же-ей, я их где-то слышал… Не будешь ли так добр.., короче, прочитай мне их. Прочитай, а не спой, пожалуйста… – поспешно добавил он, увидев, что Фома потянул инструмент из-за спины.
Фома поколебался, потом все же заговорил несколько смущенно:
Нежный шорох сновидений
Разрушает стены града;
Эти шепоты и крики –
И надежда, и услада…
Легкий сумрак сновидений
Дарит ясность и надежду.
Сколько судеб – столько мнений;
Мудрецы есть, есть невежды.
Дым сожженных сновидений
Скрыл совсем деревья сада:
все теперь прекрасно видно.
– А не видно – и не надо, – буркнул Иван, который стихов не любил в принципе.
Фома неловко усмехнулся, а потом сказал, глядя в сторону:
– Последняя строчка звучит так: "Здесь и тень есть, и прохлада…"
– И о чем же эти стишата? – сердито спросил Иван. – Все вы, рифмоплеты, одинаковы: разную белиберду в одну кучу соберете, получается чушь собачья, а кто-то другой, такой же в общем-то идиот, говорит: ах сколько смысла, ах какая прелесть!..
Фома посмотрел на него удивленно.