Стригут коз, прядут нити, собирают дрова, делают предметы, инструменты. Из камня. Из дерева.
— Предположим, тебе нужен деревянный…э-э… табуретка из дерева. Ты идешь к столяру…
— Куда?
— К аблису, который делает мебель. То, на чем ты сейчас сидишь, называется табуретка. Это — мебель. У вас есть такая?
— Не такая. Повыше и… Сейчас нарисую.
— Не отвлекайся. Тебе нужна табуретка. Как ты ее получишь?
— Иду к брату отца и говорю: «Мне нужна табуретка». Он говорит: «Хорошо. К новолунию сделаю». К новолунию прихожу и забираю табуретку.
— И что ты даешь дяде за табуретку?
Мотылек пожал плечами.
— Говорю «спасибо».
— Ясно. А когда он просит у тебя непромокаемую куртку, ты тоже получаешь за работу «спасибо»?
— Да. Даже «большое спасибо». Я хорошо работаю.
— А если к тебе обращается не родственник, чужой?
— В клане нет чужих.
— А если из другого клана?
— Зачем ему обращаться ко мне? У него своя семья.
— Ну, а если? Может ведь такое случиться?
— Может. Сделаю, что попросит. Почему нет?
В общем, система становилась ясна. Честный обмен и взаимопомощь. Не думаю, что это следствие примитивных общественных отношений. Скорее, дело в эмпатии. Вряд ли обманщики и корыстолюбцы смогут выжить на этаком положительном фоне. Аблису выгодно быть откровенным.
Пока я об этом размышляла, Мотылек продолжал разглядывать портрет. Повозил пальцем. Недоуменно поглядел на испачканную подушечку.
— Не надо, Мотылек. Не трогай. Это — уголь, пока рисунок не закреплен, его лучше не трогать.
— А как его зак… закрепляют?
— Яичным белком. Потом я сделаю с него другой рисунок, чистовой. Красками и цветной тушью. Новый рисунок пойдет в книгу. Когда снимут повязки, а это будет очень скоро, и не закатывай глаза, пожалуйста, так вот, когда снимут повязки, попозируешь мне еще раз без рубахи, ладно?
— В книге все увидят меня?
— Само собой. С портретным сходством.
Мотылек закусил губу, хмурясь.
— Тебе не нравится, как я рисую?
— Мне нравится. Только это — я, понимаешь? Не хочу, чтобы узнали меня — аблисы, люди, другие. Не надо.
— Почему же? Ты ведь мой соавтор. Прославишься, будешь знаменит…
— Не надо! Пожалуйста! Не делай этого!
Я несколько опешила. Он вскочил и принялся кружить по тесной комнатке — от печи к сундуку и обратно. Что-то зловеще чиркало по полу — то ли когти крыл, то ли ясеневая рейка.
— Мотылек, угомонись. Я сделаю, как ты хочешь. Не будет никаких портретов… никаких рисунков вообще, если пожелаешь. Слышишь? Сядь, успокойся.
Он затормозил, оперся о стол, с тоской поглядел в слепое окошко, затянутое бычьим пузырем. По пузырю гуляли солнечные пятна.
— Пойми, — выговорил он, морщась, словно от боли, — Пойми, я не аблис уже. Я — никто. Изгнанник. Мотылек. Не надо меня — в книгу.
— Хорошо, дружок, хорошо. Я порву рисунок, хочешь? Прямо сейчас.
Он перевел глаза на меня, болезненно улыбаясь.
— Тебе жалко. Хороший рисунок. Тебе жалко.
— Ну и что?
— Оставь. Мне — тоже жалко. В книгу — другой рисунок. Без лица. С чужим лицом.
— Я так и сделаю. Покажу тебе все рисунки для книги, и ты скажешь, которые можно оставить, а которые убрать. Договорились?
Вот до чего я докатилась. Откуда во мне такая щепетильность? Какое дело аблису до моей работы? Он — источник информации, ничего больше. Неужели и на меня так действует эта его эмпатия, что я и покривить душой не могу?
— Понимаешь, — он опять глядел в окно, — Понимаешь, это — не пустые слова. Не просто так. Это — важно.
— Если тебе трудно, давай не будем об этом говорить.
Он тяжело уселся на свое место, неловко перекосив крыло с рейкой.
— Будем. Сейчас — будем. После — не будем, — выдохнул сквозь зубы и замолчал.
Я ждала. Мотылек упорно глядел в окно, потирая пальцем запястье.
— Я должен был умереть, — сказал он окну. — Обязан был.