Оказывается, парнишка был уверен, то есть, все аблисы знают, что трупоеды едят друг друга с тою же легкостью, с какой — животных. Плоть ведь у всех одинакова, а убийство есть убийство.
— Ну, ты даешь! — только и смог выговорить я.
И принялся объяснять.
Да, трупоеды убивают и едят животных. Да, трупоеды убивают друг друга. Но друг друга они не едят. Мертвые тела хоронят. Сжигают, закапывают… Нет, ни кусочка не съедают. То есть как зачем тогда убивать? О боги…
Ну, вот, например, есть я. А у меня есть враг. И мы встречаемся с ним лицом к лицу. Либо он убьет меня, либо мне повезет больше. Затем, что, если я его не убью, он убьет меня. Оправится от раны, кости срастутся — и убьет.
Нет, малыш, не всегда можно помириться. Бывает — никакие старейшины не помогут. Не только когда месть. Хотя чаще всего — именно она. Но главное — другое. Простить, забыть, плюнуть — трудно. Убить — проще. Такие уж мы, трупоеды. Проще — убить. Покончить — раз и навсегда.
Он долго молчал. Потом поглядел в лицо мне.
— А твой враг… Ты его не убил? Еще — не убил?
Ишь ты. Слухучий, чертяка.
— Нет. Они… Они меня пока не нашли.
— Они? Их много?
— Много. Я — стоящий на Лезвии. Вопрос времени, парень. Знай это. Когда я скажу, тебе нужно будет…
Черт, что же я сделал! Найди они меня сейчас — мальчишка тоже попадет под удар…
Но не могу же я ему сказать: «Топай отсюда, друг аблис», — когда только что, утром сегодня…
— Стуро, — сказал он.
— Что?
— Стуро, — рука его легла на мое запястье, — Стуро мое имя. И я остаюсь. Спать буду — там, — кивнул на мою подстилку.
Я тупо таращился на него, а этот, с позволения сказать, аблис, перекосил избитое лицо в улыбке, продемонстрировав правый клык.
Я высвободил руку.
— Ты что? Мозгов нет? Я же сказал…
— И я сказал, — перебил он. — Я хочу остаться. Я — гость.
Сволочь ты, а не гость.
Все ясно. Решил сдохнуть таким способом. Это вам, дорогие мои, не в сугробе померзнуть. Это — «кошачьи лапы». Гарантия.
Впрочем, откуда ему знать о нгамертах? А объяснять — только убеждать сопляка в правильности выбора… Вот тварь!
Что же мне делать с тобою, аблис по имени Стуро?
— Аре гварнау ла ир, — заявила между тем крылатая козявка, прижав руку к груди между ключиц.
И я чуть не залепил ему по физиономии. Для симметрии, а то ишь — рожа на сторону.
Чует он меня. Слышит. Гварнайт он. Да кто тебе дал право в душу мне лезть, ты! Вытаскивать тайное, задавленное, приваленное сверху здоровенным булыганом, да еще перед носом у меня трясти — вот, дескать, не спрячешь!
А он вдруг, даже как будто с отчаянием — вцепился зубами в свое запястье — рванул… И протянул ко мне руку.
На пол упала тяжкая темная капля. Другая.
— Ты… зачем… нельзя мне… — а пальцы уже выдергивали из ножен дедов подарок, помнивший, как это делается…
Лезвие — словно истосковалось за почти двадцать лет — жадно лизнуло ладонь. И кровь моя смешалась с кровью аблиса Стуро.
— Смотрите, Вышние…
Это не я говорил. Не я. Тот внутри, что выбрался из-под своего булыгана, осатаневший от одиночества; а как иначе, нельзя иначе — не для связки оно, Лезвие… Сорвешься сам — сам и сорвешься, а еще кого-то с собой тащить…
Но выбравшийся на поверхность поднакопил силенок там, под камнем, под плитой, что на кладбище ставят, и легко справился с Ирги Иргиаро, на деле тоже воющим ночами на луну. Он — дорвался. Дорвался. И тяжело, как капли на половицы, падали слова:
— Вот мы пред вами, Вышние…
— Пред вами…
— Отныне — спина к спине…
— Спина к спине.
— Твоя кровь — моя кровь, брат мой…
— Едина кровь наша.
— Твоя жизнь — моя жизнь, брат мой…
— Едина жизнь наша.