Ее отец жив-здоров, небось, держит дочку на коротком поводке, ну, приотпустил малость, да ошейник-то никуда не делся.
А Стуро…
У аблисов, наверное, не бывает «легкого флирта», либо, раз оба друг друга чуют, все это не перекашивает на одну сторону — всегда ведь можно объяснить…
— Не надо, Ирги, — сказал Стуро тихо.
— Чего — не надо?
— Ты жалеешь меня. Не надо.
— Вот еще. Нашел жалельщика, — буркнул я, а парень улыбнулся грустно.
— Разве я не знал? Не понимал? Знал. И понимал. Я сам виноват, Ирги.
Вот уж чего Лерг никогда не делал, так это не принимал спокойно-убежденно-несчастный вид. Коренное, сталбыть, отличие.
— А с чего ты взял, что я тебя жалею?
Заводишься, Иргиаро.
Нет. Уже завелся.
— Из-за чего, скажи, мне тебя жалеть? Девушка нас бросила! Ах и ах! Давай поплачем. Хором. Ну? Э-э-э! Что не плачешь?
Тонкие ноздри дрогнули.
— Давай же — а-а-а! Бедные мы, несчастные! У-у-у!
— Перестань.
— У-у-у!
— Я тебя ударю, — выговорил он глухо.
— Да? — встал, — Давай, попробуй. Козявка сопливая.
И он кинулся на меня, раскорячив сложенные крылья. Махнул правым — почти уцепил верхним когтищем мое плечо. Ишь ты.
Я уклонился, сделал подсечку — буян наш рухнул на пол, запутался в мебели.
Поднялся, отпихнул ногой табурет.
— Ну?
— Ты — трупоед! И она! Она — тоже! Вы… Вы…
— Мы — трупоеды. И я, и она. А ты — сопля.
— Я — не сопля! Сам сопля!
Перехват, подсечка. Шмякнулся мордой, не успел подставить руки. Ничего, крепче будет.
— Сопля.
— Пропасть!
Ах ты, твареныш! Запомнил, надо же!
Сидя на полу, я взирал на злобного, задыхающегося от гнева Стуро. Грамотно провел, ничего не скажешь.
— Как называется?
Он хлопнул глазами. Потом усмехнулся. Буркнул:
— Змеиный укус.
И снова усмехнулся:
— Кажется, я понял.
— Что понял? — я пересел с пола на табуретку.
— Почему трупоеды дерутся. Чтобы стало легче тут, — тронул «ухо» свое, то, что между ключиц.
— В общем-то, наверное, так и есть.
Козява ты, козява. Лопоухая.
— Ладно, ты есть-то пойдешь?
Он фыркнул, потом вдруг шагнул ко мне, быстро потерся щекой о мое плечо.
И выскочил за дверь.
Альсарена Треверра
— Да, да, заходи, дорогая, присаживайся. С легким паром. Я давно тебя жду. У нас тут все по-домашнему, запросто. Хавн, Астра, спасибо, можете идти.
Слуги раскланялись и удалились. За спиной отцова кресла остался немой Сардер, второй телохранитель. Мне он не особо нравился.
Я уселась в кресло напротив отца. После бурных объятий и поцелуев мы успели успокоиться и теперь разглядывали друг друга. Уютный шелковый халат не делал отца вальяжным и расслабленным. Вернее, на первый взгляд, отец вроде бы отдыхал и выглядел умиротворенным, однако… чувствовалась в нем какая-то настороженность, напряжение какое-то.
Мне тоже было не по себе от этого большого помещения, от обилия мебели, от уставленного едой стола, от множества свечей в канделябрах. От того, что напротив торчит отливающий синевой череп Сардера. От того, что он смотрит на меня, словно я потенциальный противник.
— Альсарена, дорогая, — сказал отец. — Неужели у тебя не нашлось, во что переодеться к ужину?
— О… — я провела руками по подолу. — Знаешь, собиралась в такой спешке… Не захватила. И потом у меня все равно нет бального платья.
— Я говорю не о бальном платье. Я говорю о простом, домашнем. Я надеялся, что ты не будешь лишний раз светить в коридорах этим зеленым…
— Это форменное платье ордена святой Маранты, я ношу его с гордостью.
Отец мягко улыбнулся.
— Да, милая, но его надо почистить.
А поклоны, искреннее восхищение в глазах у всех встречных и поперечных? А сладкий шепот за спиной: «Марантина, настоящая марантина!»? А эти долгие-долгие взгляды, которыми провожают меня знатные господа, на полуслове прерывая свой разговор? Да будь моя воля, я мылась бы в этом платье!
Но снять придется.