– Глупости! – Тамара Петровна решительно распахнула холодильник. – Ты уже довел себя до обморока!
У Голоты потемнело в глазах.
– Прошу вас… – умоляюще пролепетал он. – Мне запрещено даже приближаться…
– Что здесь происходит?! – внезапно появившаяся мать застыла в дверях, и в ее маленьких глазках плескалось бешенство. – Кто вам позволил?! Вы кто?
Учительница выпрямилась и с достоинством протянула руку:
– Я преподаю в школе, где учится Андрей. Меня зовут…
– Вы пришли сюда для того… – перебила Софья Голота, – чтобы… – Казалось, ей стоит огромных усилий озвучить свою страшную догадку. – Чтобы украсть мою еду?!
Тамара Петровна осеклась на полуслове, и Андрей с испугом увидел, как ее лицо заливает пунцовый румянец.
– Украсть?!.. – выдохнула она. – Да что вы такое говорите?..
Мать решительно отпихнула женщину от холодильника и с силой захлопнула дверцу.
– Немедленно уходите!
На учительницу было жалко смотреть. Ее лицо исказила судорога, глаза горели негодованием, а губы захлебывались в нахлынувшей обиде:
– Вы… Как вы… Я пришла сюда… – она путалась в словах, – чтобы проводить… и накормить! Понимаете?
– Нет, не понимаю, – холодно ответила Софья Голота. – Накормить кого?
– Вашего сына! – в отчаянии воскликнула учительница.
Лицо матери приобрело насмешливое выражение.
– Вы хотите сказать, – она бросила быстрый взгляд на Андрея, – что он голоден?
– Именно! – кивнула Тамара Петровна, вытирая глаза. – Мальчик ходит голодным!
– Вы хотите сказать, – зловещим тоном продолжала Софья, – что его здесь не кормят? Что ему не хватает куска хлеба, который отрывает от себя мать?! – Она опять посмотрела на сына, и тот съежился под ее ледяным взглядом. – Это он вам сказал?
– Андрей сегодня потерял сознание прямо на уроке! – учительница постаралась вложить в свои слова всю силу негодования и упрека.
Вопреки ее ожиданиям, Софья Голота не ахнула, не побледнела и даже не изменилась в лице.
– Вы меня слышите? – продолжала учительница. – С вашим сыном случился голодный обморок!
– Какой предмет вы преподаете в школе? – неожиданно поинтересовалась мать.
Тамара Петровна ошарашенно заморгала:
– Что, простите?..
– Анатомию? Физиологию?
– Я не понимаю…
– Вы врач?
Тамара Петровна растерянно пожала плечами:
– Н-нет, но…
– В таком случае, – надменно процедила Софья Голота, – я советую вам заниматься вашими прямыми обязанностями и учить детей!
– Послушайте… Вы понимаете, что…
– Учить, а не лечить!
– У вашего сына – истощение! – не сдавалась Тамара Петровна.
– А у вашего начальства – слепота, – холодно парировала мать. – Но я открою ему глаза! Я буду жаловаться в РОНО.
– Жаловаться? – сокрушенно покачала головой учительница. – Вы довели собственного ребенка до физического истощения, и вы же еще…
– И в партком, – невозмутимо добавила Софья Голота. – Я расскажу, как учителя, вместо того чтобы учить детей, ходят к ним домой в отсутствие родителей с единственной целью: столоваться.
– Какая низость!.. – выдохнула Тамара Петровна.
Она хотела еще что-то добавить, но лишь тряхнула головой, всхлипнула и бросилась вон.
– Скатертью дорога! – крикнула ей вслед Софья Голота.
Андрей с ужасом ждал, что сейчас на него обрушится материнский гнев. Он сидел на кровати, втянув голову в плечи и отирая ладонями коленки. Но мать не проронила ни слова. Она неторопливо почистила картошку, высыпала ее в кастрюлю и удалилась на кухню. Мальчик еще какое-то время сидел неподвижно, потом поднялся с кровати, стянул с себя свитер и майку, подошел к комоду и долго разглядывал в зеркало свои торчащие ребра и впалый живот. «У вашего сына – истощение! – Он вспомнил глаза учительницы, горящие неподдельным возмущением. – Вы довели собственного ребенка до голодного обморока!..»
Мать появилась в комнате, держа перед собой тяжелую кастрюлю, из которой валил пар. Сегодня на обед вареная картошка. Без масла и даже без соли. Но все равно – нет ничего вкуснее на свете! Андрей поспешно вернулся на место. Он сел на кровать, теребя в руках майку и с виноватым видом наблюдая за матерью.
– Ты зачем разделся? – хмуро спросила она.
– Я… – Андрей пожал плечами. – Просто…
– Хочешь показать, какой ты и-сто-щен-ный? – Софья передразнила учительницу.
– Нет, – мальчик покрутил головой. – Говорю же: просто так…
– Ты голодный? – задала она совсем простой и, кажется, вполне обыденный вопрос.
Андрей промолчал.
– Я спрашиваю, – повысила голос мать, – ты голодный?! Хочешь есть?
– Да. – Он опустил голову.
Софья Голота на секунду задумалась, а потом резюмировала с какой-то пустой отрешенностью:
– Ты всегда хочешь есть… Ты всегда голодный… – Мать сделала шаг к кровати. – Ну так ешь!!!.. – И она опрокинула кастрюлю на сына.
Раскаленный поток еще минуту назад кипевшей воды с дымящимися клубнями разваренного картофеля обрушился мальчику на плечи. И все погасло.
Голота в который раз выловил ложкой холодную картофелину из алюминиевой миски и уставился на нее в глубокой тоске. Он не может заставить себя поесть. Даже самую малость. «Ты довел себя до голодного обморока!» – картинка двадцатилетней давности дрожала перед его невидящим взором.
– А зачем мне сейчас силы? – спросил он себя вслух и снова выронил ложку.
Через минуту послышался металлический скрип: надзиратель оглядел камеру в дверной глазок, отпер окно раздачи и откинул полку.
– Закончить прием пищи!
Голота тяжело поднялся из-за стола, доплелся до двери и вернул раздатчику миску с нетронутой похлебкой. Работник кухни – молодой парнишка из числа заключенных – вылил содержимое миски обратно в бидон и пробормотал скорее сочувственно, чем иронично:
– От голода или от пули зажмуриться – все едино. Разница лишь в том, что от голода – дольше и мучительнее…
– Пасть закрой! – приказал надзиратель.
И окно раздачи захлопнулось.
Андрей вернулся на шконку.
«Действительно, какая разница, что оборвет твою жизнь, если ей остались даже не дни – часы? – Он устало прислонился спиной к стене. – Времени больше нет ни на что. Ни на то, чтобы исправить эту самую жизнь, ни даже на то, чтобы вспомнить ее в подробностях. В тех самых картинках детства…»
Голота провел рукой по жесткому, набитому соломой матрацу, и ему почудилось, что под ладонью катаются засохшие хлебные крошки. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Оно – тоже из детства. Хлеб в кровати – это знак прозрения и бессилия, разгадки страхов, невзгод и начала нового страдания. Страдания одиночества…
Он все-таки выжил и в тот раз. Истощенный, обессиленный детский организм, несмотря ни на что, чудесным образом оправился от болевого шока.
Андрей очнулся в больнице. Он попытался пошевелиться и обнаружил, что спеленат бинтами. Руки, плечи, грудь, живот и колени горели огнем, и было очень трудно дышать. Лежа неподвижно, он мог разглядеть лишь серую сеточку вентиляции под самым потолком, и долго смотрел на нее, а из глаз катились слезы. Большие, как бусины, которыми бабушка когда-то расшивала подушки. Они щекотали щеку и тонули в складках тугого бинта и податливой мякоти подушки.
В день выписки за ним пришел милиционер.
– Ну что, бродяга? – нарочито весело поинтересовался он. – Откормился на больничных харчах? – И, подмигнув, добавил: – Это тебе не мамкиной похлебкой перебиваться!
Дома Андрея ждала тетка, приехавшая из Петрозаводска. Она доводилась матери двоюродной сестрой и была чуть ли не единственной родственницей, которую удалось разыскать.
– Знакомься, – милиционер легонько подтолкнул мальчика в спину. – Это твоя тетя – Татьяна Михайловна. Отныне ты будешь жить у нее.
Андрей смутно помнил «тетю Таню». Однажды она уже приезжала в Ленинград и гостила у них пару дней. Эта грузная, неопрятно одетая женщина с вечно влажными глазами, широким бесформенным носом и тяжелым подбородком умудрилась ни разу не повздорить ни с матерью Андрея, ни с соседями по коммуналке. Несмотря на кажущуюся строгость и даже мрачность, она была добра к окружающим, спокойна и рассудительна.
– Здравствуй, дружок, – тетя Таня протянула Голоте широкую, по-мужски грубоватую ладонь. – Собирайся, поедем в Петрозаводск.
– А где… – Андрей обвел взглядом комнату. – А где мама?
Милиционер шумно отодвинул стул, сел на него, снял фуражку и с деланным сожалением вздохнул:
– Она… это… заболела.
Только сейчас Андрей заметил, что на кровати матери нет ни одеяла, ни подушек. Остался один матрац, застеленный простыней.
– Заболела?.. – Голота неуверенно приблизился к кровати. – А что с ней?
– Это такой недуг… – начал милиционер.
– Она в сумасшедшем доме! – отрезала тетя Таня и, бросив короткий взгляд на стушевавшегося участкового, закончила: – Хорошо, что не в тюрьме.